Вот пришел великан

— Аришенька? Рад тебя видеть, деточка, — сказал он Ирене, заметив ее, и было видно, что он на самом деле обрадовался. Ни с Вераванной, ни со мной он не поздоровался, а Ирене поцеловал руку.

— Как отдохнула?

— Хорошо, а как вы поживаете? Анна Трофимовна здорова? — чересчур поспешно спросила Ирена.

— Толстеет неизвестно с чего, — небрежно сказал старик. — Вы нашли мою записку?

— Да-да, — растерянно подтвердила Ирена. Я поймал ее взгляд, уперся подбородком в ладонь и прикрыл указательным пальцем губы, — „не давай, мол, задавать ему вопросы, спрашивай сама“.

— Вы хорошо выглядите, Владимир Юрьевич, — сказала Ирена. — Что у вас новенького? Кончили писать монастырь?

— Почти, — ворчливо отозвался тот. Вераванна все заглядывала и заглядывала в окно, но во дворе издательства, конечно, ничего не „творилось“. Ни смешного, ни грустного.

Минут через десять они ушли — Ирена с „бывшим“ впереди, а Вераванна с рукописью сзади. Старик не попрощался со мной, и это, как я подумал, было не обязательно, поскольку мы не поздоровались сначала.

В тот раз мы впервые за неделю не смогли поехать к своему ручью, потому что Вераванна улетала в четыре часа утра, и Ирена, как она выразилась, должна была провожать ее в добропорядочном виде.

— Вот так, мой шушлик! — сказала она мне в телефонную трубку. Я не понял, кто я, и она повторила.

— А что это такое? — спросил я.

— Это значит суслик. Так тебя называла бы Вера, если бы…

— Если бы я?

— Нет, не ты… Если бы не я!

— Это потряшно! — сказал я. Мне стало совсем весело. — Ты что там сочиняешь!

— А почему ты притворяешься передо мной, будто не понимаешь причины ее неудовольствия? Но, возможно, у вас все еще наладится. Тем

более что человек она свободный, разведенный…

— И пышный, — подсказал я.

— Еще бы!

Голос ее изменился, в нем была уже злость пополам с обидой.

— Ты что там чудишь? — сказал я. — И кто этот „бывший“ старый пират, который величает тебя Аришей, а со мной не здоровается и не прощается?

— Бывший? Почему бывший?

Она спросила меня об этом строго и как чужого, Я сказал, что так называет его товарищ Волнухина.

— Ах вот что. Это, очевидно, у нее производное от слова „отбывал“, — предположила Ирена. — Я иногда устраиваю ему халтурку, иллюстрации к детским книжкам.

— Все понятно, — сказал я. — Но мы все равно не встретимся?

— Сегодня нет. Слушай, Антон… Скажи мне, про свечки ты все выдумал тогда, да?

— Ты можешь их увидеть сама в любое время, — сказал я. — Что с тобой стряслось?

— Не знаю, — тихо сказала она, — мне что-то подумалось…

— О чем?

— Я, наверно, не хочу, чтобы ты сидел с нами в одной комнате, понимаешь?

— С вами? — спросил я.

— С нею!

— Господи ты боже мой! — сказал я.

— Ты меня крепко любишь?

— Дурочка! Где ты там есть? — крикнул я в трубку.

— А ты сам где?.. Ложись пораньше спать, ладно?.. Не шаландайся по улицам…

Мне почудилось, что она плачет.

Когда тебе долго-долго не спится, а в комнате стоит удушливая меркло-серая тишина, подсвеченная в окно уличным фонарем, в это время хорошо — точно и беспощадно — думается о многом: прошедшем и настоящем, реальном и выдуманном, дозволенном и запретном, и все это в конце концов сводится к одному большому-большому вопросу — как жить дальше…

Утром, еще по безлюдью, я поехал на бензоколонку и за восемьдесят семь копеек — все, что у меня оставалось, — приобрел пятнадцать литров бензина. Все еще по безлюдью я благополучно проделал несколько рейсов от вокзала до рынка, — была пятница, базарный у нас день. Перевозить пришлось деревенских торговок с громоздкими корзинами и мешками — таксисты не брали их с таким багажом, — и к семи часам я заработал девять рублей деньгами и полведра яблок натурой. После этого я вернулся домой и принял душ. Под темный костюм не шла соломенная шляпа, а берет свалялся и сел, и его пришлось стирать и натягивать на тарелку. Я так и не мог решить дома, какие розы купить по дороге на работу — одни белые или разные? И сколько их надо — три или четыре? Оказывается, четыре. Три белые и одну черную: это стало ясно на рынке. В издательство я занес розы в бумажном пакете, а в своей комнате укоротил на них стебли, встромил в стакан с водой и поставил на стол Верыванны. Я впервые тут свободно и с удовольствием закурил и принялся за работу. Рукопись „Степь широкая“ оказалась романом о целине. Начинался он с того, как демобилизованный солдат Антон Павлович Беркутов привез в степь с Большой земли глухую обиду на человеческую неблагодарность: девушка Тося, с которой у него была „большая дружба“, не захотела ехать с ним в Казахстан. „Ну и плевать на нее“, — солидарно сказал я ему вслух, потому что как-никак этот Беркутов был моим тезкой. На столе Верыванны давно уже мурлыкал телефон, но я не сразу осмыслил свое право отзываться на его звонки. Я снял трубку и сказал, что издательство художественной литературы слушает.

— Это невероятно! Даже художественной? А кто со мной говорит?

Голос у Ирены был насмешливый и радостный.

— Младший редактор отдела изящной прозы Антон Павлович Кержун, — сказал я.