Вот пришел великан

Певнев не поднял глаз, когда я вошел. Как всегда, он неважно выглядел за своим наискось развернутым столом, — свет от окна бил ему в затылок, отчего лицо его делалось в полутени еще более плоским и как будто заношенным. С тех пор как я вселился к нему, он, между прочим, ни разу не переменил галстук — конопляно-зеленый, перекрученный, как мутовка, и рубашки тоже менял редко, — возможно, потому, что они были немаркого цвета. Если бы Певнев не был по отношению ко мне такой занудой, я бы давно, пожалуй, посоветовал ему — как коллега, конечно, — навести порядок в своей одежде, и прежде всего подумать о кальсонах: когда он сидел, кальсоны всегда выпрастывались из-под штанин. Сам он, понятно, не замечал этого, но каково было другим видеть издали, от дверей, раздерганные концы тесемок на его худосочных лодыжках! Можно ведь скрадывать их носками, а не повязывать, черт возьми, поверх! Я бы попросил его уважить кое в чем и меня, — не шмурыгать, например, поминутно каблуками ботинок по полу, потому что трение резины о паркет исторгает такой же царапающий душу звук, как и скрежет зазубренного скобла по стеклу. Певнев читал не то «Огонек», не то «Крокодил» и не ответил на мое приветствие. Мне подумалось, как прочно и густо соединилось и перемешалось в нем ничтожное с жалким и что дурное в соседе аморально оставлять незамеченным. Особенно тогда, когда ты ощутил за собой кое-какую личную силу. Верно же? Поэтому я сказал ему, что мне показалось, будто я поздоровался с ним, войдя в комнату. Он буркнул, что это, мол, вполне возможно.

— Я убежден, что поздоровался с вами, — сказал я.

— А вас к этому никто не вынуждал, — ответил он.

Я объяснил, что дело не в нем, а во мне, так как я поневоле должен быть с ним вежливым, раз он сидит со мной в одной комнате.

— Это вы сидите со мной, а не я с вами! — взорвался Певнев. — А кроме того, я не считаю для себя обязательным быть с вами вежливым!

Я сказал, что в таком случае он может считать, что я не считаю для себя обязательным с сегодняшнего дня курить в коридоре. Он ничего не ответил, и я разделся, сел за свой стол и с отвращением закурил, потому что на голодный желудок курить не хотелось.

— Что вам, товарищ Певнев, не нравится во мне? — спросил я.

— А почему вы должны обязательно нравиться мне? — сказал он. — Вы же не балерина?

— Вроде бы нет, — рассудил я, — а вы питаете к балеринам особую симпатию?

— Я ни к кому не питаю особых симпатий, — ответил он раздраженно. — И не мешайте работать!

— У меня создается впечатление, что вы не очень любите людей, не уступающих вам в физическом обаянии, — сказал я, — и если это относится только к мужчинам, то можно предположить, что вы находитесь в климактерическом периоде.

Мне тогда показалось, что Певнев собрался встать и выйти, но он только шмурыгнул каблуками по полу и остался на месте. Я снял телефонную трубку и позвонил Ирене. Она отозвалась слабым тусклым голосом.

— Рад вас приветствовать, Альберт Петрович! — сказал я нежнее, чем нужно было.

— Я одна, — ответила Ирена. — У тебя что-нибудь случилось хорошее?

— Да! — сказал я. — Сегодня утром.

— Что? Журнал пришел?

— Совершенно верно!

— Ну? Говори скорей!

— Его повесть напечатана!

— Чья?

— Ну того, кто там на снимке. Он совсем не похож, и я его не узнал…

— Господи! Поместили чужой?

— Нет. Просто он вышел чужим. Самонадеянным и надутым, — сказал я.

— Ну еще бы! Поздравляю тебя! Так им и надо!..

— Я заверил там, что вы тоже придете сегодня.

— Куда я приду? Что ты выдумываешь?

— Там просили не позже семи, — уточнил я время

— Это невозможно.

— Там гарантируют достойный нас прием, — пообещал я.

— Нет… Принеси мне, пожалуйста, журнал на работу. Я несколько дней буду тут одна, понимаешь?.. Ну все. Ко мне пришел автор. До свидания.

— Ну разумеется. Черные костюмы, белые рубашки и темные галстуки, сказал я в немую трубку, для Певнева. — В том-то и дело, — помедлив, сказал я опять. — Там убеждены, что вслед за талантами непосредственно идут те, кто способен ценить их. Вот именно! Я заеду за вами на своей машине. До свидания.

Видел бы Певнев мою машину!

В первых числах февраля мальчик в больших лыжных ботинках принес мне утром извещение на денежный перевод. Цифра была четырехзначная. Я поблагодарил мальчика и не узнал свой голос — он срывался на какие-то колоратурные ноты. На улице было тихо, морозно и сияюще, но я чувствовал себя так, будто отстоял на траулере две бессменные вахты в штормовую погоду, — меня пошатывало и водило по сторонам. На почте росла в зеленой кадке серая пальма, и я посидел за ней на подоконнике, а потом кое-как заполнил талон перевода.

— Сберкасса в пятом окне. Будете оформлять вклад? — спросила кассирша. Я сказал «нет» и снова не узнал свой голос. У меня разболелся затылок и перед глазами миражно мельтешились два красных светляка. В телефонной кабине — там же, в почтовом зале, — на деревянной полочке лежали белые женские варежки. Из раструба одной из них торчал кончик пятерки и автобусный билет. Я сообщил Ирене, что получил гонорар и нахожусь на почте. Она помолчала и сказала, что рада это слышать.