Вот пуля пролетела

Бенкендорф, уже подготовленный, только моргнул два раза, а потом сказал:

— Если ты сумеешь воплотить слова в дела, то со стороны властей можешь рассчитывать на всяческое содействие.

Ага, содействие.

Обратный путь я решил пройти пешком. Селифан ехал шагом позади, в двадцати шагах. Я шел и думал. Тройка для города избыточна, вполне хватило бы и одной‑единственной лошади, много — пары. Но держать разные экипажи тоже не дело. Вот как тут быть? Опять же дворянская честь… Едешь на тройке, и сразу видно — барин! Особенно если и лошади справные, и коляска венская, и кучер в макинтоше. Выходит, дворянская честь зависит от лошади? А честь державы — от того, как далеко прыгнет атлет, или как быстро проплывет дистанцию пловец? Чего только не придумают, лишь бы дело не делать. Иметь простой продукт.

В дружеское расположение Бенкендорфа я не верил нисколько. Во враждебное, впрочем, тоже. Он в экспедиции одна тысяча восемьсот второго года показал себя прагматиком: в меру заискивал перед Спренгпортеным, ровно вёл с равными себе, и был требователен к подчиненным. Но много думал. Просчитывал каждый шаг. Вот и сейчас он думает: придуриваюсь ли я в своей верноподданности, являюсь ли таковым на самом деле, или я — прагматик, ищущий верные пути к успеху? Подумает, и решит годить. Торопиться ему некуда. Успеет и преподнести государю меня и мои журналы как пример верноподданнической журналистики, и пресечь, буде увидит в журналах направление, несоотносящееся видам правительства.

Я свернул на Сорокинскую. Здесь фонари светили тоже тускло, но прячущихся в тени дома я разглядел. Четверо. Грабить будут? Убивать? С преступностью в Петербурге так же, как и в других городах, а именно сословно. Мастеровые грабят мастеровых, приказчики — приказчиков. На дворян руку поднимают редко. Но всякое бывает.

Когда я поравнялся с неизвестными, те вдруг выскочили, и, подняв палки, бросились ко мне:

— Вот тебе за моську! Вот тебе за моську?

Не дожидаясь побоев, я поднял трость. Состязаться в палочном бою я не желал, да и вряд ли из этого вышло бы что‑то хорошее: одному четверых не одолеть без смертоубийства, а убивать причины я пока не видел. И потому просто расстрелял всех: трость у меня стрелковая, калибром в девять миллиметров. Пули не боевые, а усмирительные.

— Что с ними? — спросил подъехавший Селифан.

— Ничего страшного, через часок очнутся.

Я снял с коляски фонарь, осветил бесчувственные тела. По виду — студенты. Это у них считается за доблесть: плащ сорвать с прохожего, облить водою или чем похуже. Эти вот палками побить хотели, старались. За моську? Они за Пушкина вступились, что ли?

Селифан тем временем оттащил тела обратно в тень дома. Чтобы ненароком никто не переехал. Не закоренелые ведь злодеи. Шалуны. Белинский их ещё и героями изобразит, борцами за честь русской поэзии. Нет, не изобразит, сейчас он на Пушкина сердит, ругательные рецензии пишет. Надеюсь, Аксаков уберет личные нападки, оставив только нападки литературные. Пять тысяч ему обещали Наблюдатели, Белинскому.

Да что‑то не торопятся давать.

Подожду.

Глава 13 Задача трёх тел

17 октября 1836 года, суббота

Бал я оценил в восемьсот свечей, что выше среднепетербургского стандарта. В Зимнем Дворце счёт идёт на тысячи свечей, но то Зимний. У частных же лиц и пятьсот свечей — хороший уровень. Бальная свеча стоит шестьдесят рублей за сотню, вот и получается, что на одно только освещение следует потратить немалую сумму. Но главное даже не деньги, а калории: сгорая, одна бальная свеча выделяет тепла достаточно, чтобы вскипятить два ведра воды — теоретически. Легко посчитать, сколько тепла дадут пятьсот свечей. Или восемьсот. Плюс сами люди: сто человек, собранных в одном месте, за один только час производят двенадцать тысяч килокалорий, что позволяет вскипятить двенадцать ведер воды. Ну, а поскольку воды в бальных залах нет, нагревается воздух. Бальные залы по площади не маленькие, и кубатура приличная, но всё же вентиляция с отводом тепла справляется не всегда хорошо, особенно сейчас, в октябре. И потому в залах жарко. Плюс тридцать или около того. Дамы в шелках и прочей тонкой материи, да ещё обмахиваются веерами, а господам во фраках и мундирах приходится терпеть в атмосфере пота, духов и пудры. Терпеть и улыбаться. И танцевать, танцевать, танцевать.

По счастью, от необходимости танцевать я избавлен: всё‑таки не юноша, а ветеран войны двенадцатого года. Старый солдат. Ну, не очень старый. Но женат, и потому малоинтересен. Но слыву богачом, эпиграмма с афедроном, полным денег, сделала свое чёрное дело, и люди, глядя на меня, невольно обращали внимания на означенную часть тела.

Бал давал князь N. — как принято писать в современных русских повестях. Петербург не Москва, попасть на бал категории «А» не так уж просто, но Давыдов раздобыл приглашения для нас обоих, а теперь отплясывает кадриль. Ему можно, он герой, и в своем мундире — красавец. Гусар всегда гусар. А я во фраке стою у колонны, весь из себя скромный, но благородный. Стою и смотрю.