Вот пуля пролетела

— Главный вопрос не где взять деньги, а на что их потратить. Англия, например, готова выделить немалые средства на заём, но не деньгами, а рельсами и паровозами — это я о Бразилии говорю, там тоже рассматриваются подобного рода проекты. А вот с капиталами на строительство сталелитейных и машиностроительных заводов сложнее. Впрочем, непреклонная воля Государя, уверен, преодолеет все препятствия. Можно провести внутренний заём, можно — внешний. Я бы и сам подписался тысяч на пятьсот, если условия будут хорошие.

— Хорошие — это сколько? — спросил Греч.

— Шесть процентов годовых, не облагаемых никакими сборами. Со сложными процентами. Надежно и удобно. А на длинной дистанции может быть выгодно — удвоение капитала за двенадцать лет. Сегодня вкладываю пятьсот тысяч серебром, а к сорок восьмому году получаю целый миллион. И делать‑то ничего не нужно, ни волнений, ни хлопот, ходи, да посвистывай! И потом, нужно же думать и об Отечестве, а не только о собственном кармане.

Греч и Пушкин переглянулись.

И тут Антуан включил у‑подсветку. На публике подобное произошло впервые. Тотчас пейзаж обрел третье измерение, и гости дружно вздрогнули. Если неторопливо идти, то и рисунки двигаются: крадется тигр, ползёт анаконда, летит кондор.

— Невероятно, — сказал Греч.

— Удивительно, — согласился Пушкин.

— Обман зрения, — сказал я. — Искусная иллюзия.

— Как же это удается? — спросил Греч.

— Мастерство китайских живописцев, — ответил я. — Да и европейские умеют. Я не раз слышал историю как некий художник, покидая трактир, изобразил на столе золотые монеты. Хозяин принимал их за настоящие, и даже пытался их, монеты, собирать. Правда, фамилию художника всякий раз называют другую.

Антуан выключил у‑подсветку — постепенно, плавно, и стены обрели исходный вид. Выключил неявно, как и включил. Из служебной комнаты. Для вящих эффектов. И эффекты удались.

— Жаль, — сказал Греч, — хотя, конечно, чудо и должно быть коротким, иначе это уже и не чудо.

— Не чудо. Наука, — продолжил я. — Недавно один бразильский художник нашёл способ рисования светом. Свет сам создает изображение. Как в камере обскуре, только лучше. И в недалеком будущем любой сможет запечатлеть хоть кошку, хоть гору, хоть человека, даже не имея к рисованию никакого таланта.

— Как зовут этого художника? — спросил Греч, доставая блокнотик и карандаш.

— Эркюль Флоранс, — не моргнув глазом, сказал я. Поди, проверь, дорогой товарищ журналист. — Очень, очень талантливый художник.

— Молодой? — спросил Пушкин.

— Примерно ваших лет, Александр Сергеевич. Так вот, сейчас я продемонстрирую искусство светописи, — мы вернулись к столу.

— Господа, — сказал я громко. — Впервые на европейском континенте вам будет продемонстрирован аппарат светописи в действии. Этот аппарат представляет собой небольшую камеру‑обскуру. Изображение падает на особым образом изготовленную пластинку и оставляет на ней ясный и четкий рисунок, который вы сможете наблюдать, а, главное, оставить на память себе и потомкам.

Уже подготовленные трехмерными видами Америки гости жаждали продолжения чудес, и охотно согласились попозировать, особенно когда узнали, что дело это недолгое: вылетит птичка, и всё, можно будет перейти к портвейну.

Распоряжался Антуан. Он усадил господ литераторов в три ряда. На самом почетном месте был, разумеется, Иван Андреевич Крылов. По правую руку от него — Жуковский и Бенедиктов, по левую — Пушкин и Давыдов. Остальные… Ну, остальные тоже будут в фокусе.

— А как же вы, барон? — спросил Греч.

— Мне нет места на Парнасе, — отговорился я. Оно, конечно, забавно было бы запечатлеться вместе с лучшими писателями, пусть потомки ломают головы — что это за фигура рядом с Жуковским, но я скромный. К тому же я никогда не получаюсь на фотографиях. Такой уж у меня атрибут.

Сам аппарат, ящик чёрного дерева с большим стеклянным глазом, установленный на массивной бронзовой треноге, вызвал неподдельный интерес, а когда Антуан звучным голосом с нарочитым акцентом сказав «Господа, смотрите, сейчас вылетит птичка», зажег магниевую стружку на чугунном подносе, восторгам не было предела.

Немного приуныли, когда узнали, что групповой портрет будет готов лишь через три‑четыре дня. Я попросил каждого написать свои данные, фамилию, имя, адрес, для доставки копий портрета, что участвующие охотно исполнили. Полагаю, они считали происходящее мистификацией, и что наряду с самородком‑музыкантом у меня есть самородок‑художник, я уловил разговор о том, что вот у соседа еще при Павле Петровиче был искусный живописец, Микельянжело и Веласкес в одном лице, да сосед проиграл его в карты, и что в нашем народе много, много талантов будет открыто рано или поздно.

Да, будет.

Когда гости разошлись, мы — я, Давыдов и Перовский, — на правах хозяев выпили по чашечке вечернего кофию (его и вечером можно пить, даже без арманьяка, если правильно приготовить) — и разошлись. Разошлись и палкинские половые. Антуан, Мустафа, семейство Штютц и прочая наша прислуга остались наводить порядок: завтра «Америка» откроется в обычное время, и всё должно быть по высшему разряду.