Вот такой конец войны

— Он имел право расстрелять вас. Но не сделал этого. Чтобы избежать кровопролития, он выполнил ваши указания.

Офицер, взявший на себя защиту, очевидно, знал, что штурман за время войны дважды менял тральщики, пошедшие ко дну. Он спросил, где это случилось, и штурман ответил:

— Первый раз в Нарвике, второй — при разминировании Немецкого залива.

— Что было после вашего спасения?

— После того как меня выудили, я тут же подал рапорт и попросился на корабль.

— Сколько времени вы прослужили на МХ-12?

— Два года.

— Какие у вас были отношения с командиром?

— Об этом я не хотел бы говорить.

— Вы могли бы что-нибудь сказать о его капитанских способностях?

— Мне это не положено.

— Но вы признавали их?

— Так точно. Всегда.

— И тем не менее вы не верили, что он проведет МХ-12 в Курляндию? И обратно?

— С этим никто бы не справился, даже лучший моряк.

— Откуда вы знаете?

— Я видел кладбища кораблей — у Риги, у Мемеля, у Свинемюнде... Мы оказывали помощь при многих кораблекрушениях... А сигналы бедствия. По радио мы знали, сколько сигналов SOS было передано. Восточнее Борнхольма нельзя было пройти.

— После того как вы взяли командование над МХ-12, вы получили приказ от штаба флотилии.

— Так точно.

— Что говорилось в приказе?

— Встретиться с МХ-21.

— Где?

— У Готланда.

— С какой целью?

— Вместе следовать в Курляндию.

— Этого не произошло?

— Нет. МХ-21 подожгли. При воздушном налете. Было повреждено машинное отделение, он утратил маневренность.

Морской судья допросил меня под конец. Те, которых он опрашивал до меня, будто бы почти ничего не слышали и вряд ли что видели; по их уклончивым ответам было заметно, как они старались не взвалить вину на штурмана. Судья, кажется, совсем выдохся — у него был вид больного малярией. Усталым голосом он спросил меня, видел ли я и слышал, будучи рулевым, так же мало, как и другие; я посмотрел на сидевшего напротив командира и сказал: нет. Судья поднял голову и с ироническим выражением одобрительно мне покивал, как бы говоря: вот это да, кто бы подумал!

Я решил говорить все, что знал:

— Они были в очень хороших отношениях, командир и штурман. Насколько я понимал, они старые друзья... Нет, никаких угроз я не слышал... Нет, штурман никогда не заявлял, что экипаж возьмется за оружие... Только забота о судне и об экипаже... Штурман не отдавал приказа занять мостик, ни в коем случае... Да, его голос я услышал, лишь когда заговорили о капитуляции. Насилие... Кто его посадил под арест, уже не помню... Да, те слова я точно запомнил: «беру командование на себя со всеми вытекающими последствиями». Он добавил еще: «и буду отвечать за это».

Судья слушал меня задумчиво и вдруг неожиданно спросил:

— Эй, вы плачете?

— Нет, — сказал я, — глаз болит.

Они удалились на совещание, а мы опять молча сидели напротив друг друга. Командир сидел выпрямившись, в его позе было что-то отстраняющее; я не осмелился просто встать и вручить ему письмо, которое мне доверил штурман. Пиротехник беспрерывно сворачивал самокрутки и украдкой передавал их нам — на «после». Сидевший рядом со мной штурман закрыл глаза, словно задумавшись, а радист — это было видно — боролся с усталостью, то клевал носом, то вскидывал голову.

Без приказания мы поднялись, когда вернулись судьи, и так как они не сели за стол, то и мы остались стоять. Под глазом и в виске дергало и стучало, мне вдруг почудилось, что судей стало больше, и не только это: хотя говорил один морской судья, мне казалось, будто я слышу несколько голосов и все они смешивались, перекликались, искажались и накладывались друг на друга. Говорилось о законах военного времени, которым все должно быть подчинено, о дисциплине, воинской чести и выполнении долга в последний час. Был упомянут устрашающий исторический пример: мятежные элементы на борту тяжелых боевых кораблей. Произносились заключения о товариществе на море, товариществе в бою и среди хаоса, и снова и снова о дисциплине — железной дисциплине, которая дает шанс выстоять. Чтобы эффективнее бороться с явлениями упадка дисциплины и разложения, гроссадмирал издал особые приказы; выдержки из них были в заключение процитированы. За неподчинение приказу, угрозу действием вышестоящему начальнику и вооруженный бунт во время военного похода: к смертной казни — штурмана Хаймсона и пиротехника Еллинека. Несколько тише голос добавил:

— Приговор подлежит утверждению.

Я взглянул на командира. Он был в ужасе. Как бы пробуя, он пошевелил губами и, наконец, внятно произнес:

— Безумие, это безумие! — Тяжело ступая, он подошел к столу, вытянул руку в сторону судьи и повторил: — Безумие, такого приговора быть не может!

Морской судья пропустил его замечание мимо ушей и перечислил полагавшиеся нам сроки ареста.