Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Дмитрий Александрович Пригов, как известно, ко всем, даже младенцам, обращался на вы и по имени-отчеству И, соответственно, просто не откликался, когда кому-либо приходила в голову дикая идея назвать его Димой или – о, ужас! – Митей.

Нет, я не Пригов, я другой. Но и меня, признаться, коробит, когда какой-нибудь незнакомый 50-летний мальчишка шлет в «Знамя» рукопись с записочкой: «Привет, Сергей! Я тут узнал, что ваш журнал до сих пор выходит, поэтому, надеюсь, мои стихи вы поставите в ближайший номер».

Всё понимаю – постмодерн, вестернизация, этикет компьютерного века, но к людям, с которыми я вместе кроликов не пас, тоже предпочитаю обращаться со старинной, да нет, со специфически русской учтивостью.

Делая, впрочем, исключение для милых женщин. Она мне: «Ах, Сергей Иванович!..» А я ей: «Ну что вы, Ирочка!..»

Сексизм, конечно, но есть у меня подозрение, что Ирине, допустим, Юрьевне даже приятно, когда ее величают Ирочкой.

Да вот, позвонила мне как-то, еще в 90-е, великая балерина Ольга Васильевна Лепешинская. Настолько возмущенная тем, как в чьих-то мемуарах задели, ей показалось, доброе имя Галины Улановой, что она, Ольга Васильевна, написала опровержение и готова самолично привезти его к нам, на Никольскую. Я, онемев, лепечу, что редакция у нас на третьем этаже и лестницы крутые, поэтому давайте-ка мы пришлем к вам за опровержением курьера. А она отвечает едко, что не настолько, мол, стара, чтоб на третий этаж не подняться.

Так что встретились. И я в какую-то минуту соображаю, что напрочь, от почтительности, забыл ее отчество. «Ольга… – тяну, – простите…» А она мне в ответ: «Я что, так плохо сегодня выгляжу, что меня нужно называть по отчеству?»

Словом, поговорили чудесно, как редко бывает. А в завершение даже клюкнули по рюмочке шартреза, что тогда, в 90-е, разливался, я думаю, где-нибудь в ближайшей подворотне.

* * *

В середине 90-х я стал арендатором дачи[457], которую до меня и моих нынешних соседей долгие годы делили Борис Андреевич Можаев и Владимир Алексеевич Солоухин – деревенщики, что называется, со справкой. Дело было в марте, снег постепенно начинал сходить и обнажалась – о, мой тогдашний ужас! – земля совершенно убитая, усеянная битым стеклом, незнамо откуда взявшимся шлаком и прочая и прочая. А когда поперла зелень, то весь участок покрылся исключительно крапивой и снытью[458]. Ни цветочка, никакой, с позволения, сказать, смородины или жасмина. Оказалось, что землю, труд на земле можно любить и платонически, в книжках и речах на писательских пленумах, не утомляя себя косой и тяпкою. Чуть поразмыслив, я, правда, напомнил себе, что Владимир Алексеевич и в книгах не жаловал, кажется, огородничество и садоводство, все больше устремляясь к барской третьей охоте.

И чтобы быть честным. Мусор с участка я, конечно, постепенно убрал, крапиву, что ни весна, выпалываю, пару цветков высадил, но и у меня земля как была, так и осталась необихоженной, бесхозной. Правда, я, хоть и родился в деревне, деревенщиком называться ни с какого бока не могу.

* * *

Ну и, чтобы в третий раз не вставать, еще один сюжет, косвенно связанный с покойным Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Лет пятнадцать назад, на каком-то Всемирном конгрессе русской прессы, ко мне подошел русский человек из Австралии и попросил разрешения побывать у меня на даче. Зачем? А затем, что мой собеседник (фамилию я, простите, запамятовал), оказывается, создал и возглавил Союз русских писателей Австралии имени Владимира Солоухина. И входят в этот союз исключительно русские патриоты, и враждуют они, оказывается, с другим австралийским писательским союзом. А кто же входит в этот другой, альтернативный союз? – полюбопытствовал я.

«Ну, эти… – замялся он, – как их… одесситы…»

* * *

1997 год. Лето. Арсения Александровича Тарковского уже нет, и группа писателей, литературоведов, энтузиастов вместе с Мариной Арсеньевной Тарковской[459] едет в Кировоград, чтобы отметить 90-ю годовщину со дня рождения поэта. В поезде читаем, естественно, волшебные стихи про 25 июня и, естественно, судачим, что строптивые кировоградчане подавляющим большинством голосов отказались вернуть городу историческое название Елисаветград. «И совсем уж единицы, – с улыбкой рассказывает Марина Арсеньевна, – были за Великие Лелеки, как, по преданию, назывался хутор, на месте которого в 1754 году русская армия возвела свою крепость».

Я впервые после разъединения еду в независимую Украину и чуть волнуюсь, захотят ли нас понимать на родине Тарковского. Меня успокаивают, что все, мол, как говорили, так и продолжают говорить на русском. И действительно, в горсовете, где москвичей и киевлян принимают сразу по приезде, председатель с некоторым даже раздражением отметает наши попытки поприветствовать его на мове.

Украинская речь и на улицах не слышна, и в университете, где проходит научная конференция, очень, кстати, удавшаяся.