Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Но Леша Дидуров[489], когда мы его с Татьяной Александровной Бек позвали, решил отчего-то, что он интересен не стихами и даже не песнями, а своими героическими схватками с райкомами, горкомами, обкомами, с ВЛКСМ, КПСС, КГБ и далее по списку. Нам с Таней действительно интересно, такой ведь и наша жизнь была, а студенты, чувствую, напрягаются. И Леша, видимо, это тоже почувствовал, так как от сведения счетов с былыми супостатами перешел к супостатам нынешним. И так власти крошит, и этак, слов, что называется, не выбирает в объяснении того, почему истинная поэзия, и его в частности, как раньше не могла пробиться к читателям, так и теперь не может.

Тут уж от столов, за которыми студенты, пошли реплики, одна другой ехиднее. Ну, про танцора, которому что-то все время мешает, и тому подобное. Я, признаться, был потрясен: милые, доброжелательные, такие обычно пушистые мои питомцы – и вдруг такая агрессия, такое неприятие. Пробую свернуть разговор на другое, но Лешу, должно быть, заело: стал, одно за другим называя имена своих былых товарищей, добившихся большего, чем он, успеха, вносить ясность: в чем такой-то скурвился и где такой-то прогнулся. В комнатке, где семинарские занятия, уже шум, уже гам, никто никого не слушает и никто никого не любит, так что пришлось нам с Таней задействовать уже и педагогический ресурс, а иными словами, грубо оборвать дискуссию. С тем чтобы Алексей мог просто попеть свои песни, среди которых есть и в самом деле замечательные.

Что уж вынесли с этой встречи наши семинаристы, давно с тех пор повзрослевшие, не знаю. Но мы с Татьяной Александровной, идучи из института к метро, буквально поклялись друг другу, что никогда, ни при каких обстоятельствах не будем молодым людям рассказывать о своих боевых увечьях и шрамах. Под страхом прослыть действительно героями минувших дней.

* * *

Есть люди, обычно художники слова, которые на прямой вопрос отвечают не так же прямо, а как бы притчей. Что меня всегда и восхищало, и раздражало одновременно.

Вот поехали мы с Анатолием Васильевичем Королевым лет десять назад в Краснодар – искать таланты для липкинского Форума молодых писателей. И я аплодисменты сорвал только один раз: на общем собрании обоих – фашистского и жидомасонского – писательских союзов, когда речь зашла о пенсиях и вообще о всяких воспомоществованиях для сирых и убогих литераторов.

Зато Анатолий Васильевич, где ни выступит, всюду овация. Потому что притчи людям рассказывал и всякие поучительные истории. «Вы, – говорю с досадой, – даже на вопрос, сколько будет дважды два, ответите чем-нибудь замысловатым». И Королев тогда над моей досадою немало потешался.

Прошли годы, и я, к своему изумлению, тоже – ну, не на каждый вопрос, конечно, но иногда – стал отвечать побасенками. Обвыкаюсь, видно, в роли художника слова, чему все вы – невольные свидетели.

* * *

Удачные фразы, как и удачный мотивчик, прилипчивы.

Вот, много-много лет уже прошло, прочитал я в «Новом мире» рассказ Павла Филипповича Нилина «Дурь». А потом и экранизацию даже видел, тоже вроде неплохую, с Еленой Прокловой и Валерием Золотухиным в главных ролях.

И, убей Бог, ничего не помню. Кроме сцены, где герой (или героиня?) включает телевизор, а на экране – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

Вот и сейчас – стоит мне нарваться на что-то, что в старину называли эстрадой, в голове тут же всплывает – «поют и пляшут, как перед большой бедой».

* * *

«Стихи умнее своего творца И не похожи на него нимало», – сказал много лет назад мой старший друг поэт Леонид Григорьян. И это действительно так, причем применительно отнюдь не только к стихам. Заглядывая в свои давние-предавние книги и публикации, иногда досадливо морщишься. Но иногда, простите меня великодушно, иногда изумляешься – Господи, как же я, оказывается, был умен и силен, когда волна несла и я взахлеб писал то-то и то-то.

А теперь… куда все девалось? И скисаешь.

Впрочем, чувство это, думаю, не мне одному знакомо.

* * *

А эта история начиналась совсем идиллически – мне из Нидерхаузена, уже после Букеровской премии, позвонил Георгий Николаевич Владимов, донельзя смущенный и, по своему обыкновению, встревоженный. «Ко мне, – говорит, – обратился некто Гольдман из Москвы с предложением профинансировать издание моих сочинений. Объясняет все тем, что роман „Три минуты молчания“ – будто бы главная книга его жизни и что он, Гольдман, хочет теперь вернуть должок. Даже гонораром посулился». – «Большим ли?» – решил я зачем-то уточнить. А когда Георгий Николаевич назвал сумму, я – тоже мне эксперт – уверенно прокомментировал: «Ну, это вряд ли. Таких денег в России писателям пока не платят». (Теперь-то, спустя десятилетие, платят, и несравненно большие, но мой рассказ про 90-е, их середину). «Впрочем, вы, Георгий Николаевич, ничем не рискуете, – так я продолжил. – Пусть выпустит хотя бы один том из собрания, и за то будет спасибо».