Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

Борис Эрленович Гольдман, генеральный директор группы компаний NFQ, четырехтомник Владимова выпустил очень быстро, обещанный гонорар выплатил мгновенно и, более того, выписав Георгия Николаевича в Москву, устроил пышную презентацию в Малом Манеже. А на следующий день после презентации мы обедали впятером – Георгий Николаевич, Гольдман, Наталья Борисовна Иванова, я и Григорий Яковлевич Бакланов, в то время из «Знамени» уже ушедший, но еще не оставивший нас своим попечением. Отчего, подталкивая меня под столом, он и наводил постоянно щедрого нашего собеседника на простенькую мысль, что надо бы поддержать еще и «Знамя», когда-то напечатавшее «Верного Руслана», а теперь вот «Генерала и его армию». Георгий Николаевич поддакивал, мы с Натальей Борисовной помалкивали, как барышня на выданье, пластинка начинала крутиться по кругу, пока Борис Эрленович не заметил мягко-мягко, что у него перед Владимовым был личный долг, а перед современной литературой личного долга у него нет.

На том и расстались – до того дня, как Ира Муравьева[490] разбудила меня утренним звонком и сообщила, что безумный бег Георгия Николаевича из Германии в Россию завершился смертью. Я понесся в редакцию, благо, вертушка у нас еще была, но если протокольные формальности с ее помощью еще можно было как-то уладить, то что делать со всем остальным? Кто-то тело должен проводить, кто-то встретить, договориться с кладбищенскими, все, что в этих случаях бывает, организовать… Нужны люди и люди, деньги и деньги, а у «Знамени» нет ни того, ни другого. Остро помню свою панику, пресекшуюся лишь в тот момент, когда позвонил Гольдман, быстро расспросил, что требуется, и попросил не волноваться.

Похороны на переделкинском кладбище были очень достойные. И очень грустные: холодно, дождливо. И до слез малолюдно.

Дальнейшее мне известно только по криминальной сводке: 14 апреля 2004 года бронированный «вольво» Гольдмана был взорван, и при взрыве погибли и он сам, и его охранник, и водитель, и непосредственный исполнитель преступления…

Чем закончить?

Может быть, вот этим: «Боже, как грустна наша Россия»?

* * *

И – занавес перед последним актом автобиографической драмы.

У главного редактора, если редакционный коллектив подобрался какой надо, функций всего две: тормошить, подталкивать коллег, когда драйв сходит на нет, а глаз замыливается, и, прямо наоборот, придерживать, когда совсем уж разгуляются.

Это уроки, знаете ли, Григория Яковлевича Бакланова, редактора от Бога. Он и меня-то, отработав три года с Владимиром Яковлевичем Лакшиным, своим полным единомышленником, пригласил, собственно, затем, чтобы «Знамя» могло извлечь пользу из разности наших потенциалов. Так оно и пошло – Григорий Яковлевич обеспечивал неизменность мировоззренческого курса и гражданской позиции журнала, привечал произведения, говорящие правду, правду и ничего, кроме правды, о нашем прошлом и настоящем, а мы – спервоначалу я один, а двумя годами позже в союзе с Натальей Борисовной Ивановой – отвечали, простите уж мне это слово, за инновации.

Говорили часами, и почти никогда о вопросах общеэстетического плана. Преимущественно о том, чем хорош тот или иной конкретный текст и что в нем кого-то из нас не устраивает. Вкусы у Бакланова были, филологам понятно, «староновомирские», стремящиеся к реалистическому письму, пусть даже и без берегов, но он был открыт и нашим возражениям, а порою и провокациям. Мог признать себя переубежденным, но чаще, как я теперь понимаю, внутренне не соглашаясь, доверял мнению и интуиции людей из другого поколенья. И просто махал рукою: ну, раз вы так считаете, давайте попробуем. Но так, за этим он следил внимательно, чтобы странная, выбивающаяся из ряда публикация выходила все-таки в привычном «знаменском» контексте.

«Знамя», если кто его читает, в этом смысле и сейчас так строится. Поэтому журнал, хоть и ушел Григорий Яковлевич из редакции в 1993 году, как был, так и остался – баклановским.

2001– н/в

Память у меня, вообще-то, ни к черту. Или, утешу сам себя, специфическая. Вот, скажем, с книгами: и спустя десятилетия помню смысл прочитанного романа, авторский, как сейчас выражаются, месседж могу без хлопот восстановить. А как звали главных героев и поженились ли они в конце концов – убей бог, не помню.

То же и в жизни. Вернусь, бывало, с каких-нибудь литературных посиделок, говорю жене, что встретил там такую-то. «И в чем она была одета?» – натурально интересуется жена. «Ммм», – тушуюсь я. «Нет, а все-таки, – не отстает спутница моей жизни. – В юбке или в брюках?» Начинаю припоминать, видел ли я коленки нашей общей приятельницы, но и это не всегда помогает, ибо что длинная юбка, что брюки, по мне, без разницы.

«Это, – объясняет мой друг-прозаик, – потому что память у тебя не писательская». Ну, не писательская так не писательская; я со своим недостатком уже вполне свыкся.

Пока не впал, как видите, в мемуаристский азарт, и то одно, вроде бы совсем стершееся, стало из памяти выниматься, то другое. Не вплоть, конечно, до фасона юбок, но все-таки.