ВОВа

И так он это спросил, так вонзился взыскующим взглядом в Изюмова, будто о нем все давно знал — все, все: и про не сбитый им сразу в свой первый фронтовой день вражеский пулемет, и про погибших из-за этого взводного и почти всех номерных, и про немецкую «тэшку», что со страху пропустил на соседский пехотный окоп, и она давай там наших Иванов в землю запахивать; и про Пащукова и Сальчука, убитых немецким снайпером из-за Ваниной нерадивости и бесшабашности. Да мало ли еще в его жизни было всяких просчетов и слабостей, из-за которых другим пришлось пострадать? И теперь Бугаенко этим вроде в глаза ему тыкал, корил. Ваня от такой постановки вопроса сперва даже смешался, опешил. Но тут же и взвился: да потому-то он и не может, не станет никому ни единой безвинно загубленной жизни прощать, что сам несет на себе этот грех, сам! Недаром, когда попривык, пообтерся малость на фронте, чуть-чуть поопытней стал, возмужал, сам же и вынес себе приговор: начал упрямо искать встречи с фашистами, чтоб за себя, за первые свои неудачи, за оставшихся по его вине на полях сражений товарищей отплатить, совесть свою заглушить. Был бы не только по совести, а и по закону виноват, сам бы себя, наверное, суду и предал. Потому и тирану, и этим всем, кто его окружал, кто ему потакал, кто вместе с ним совершал злодеяния, не может простить. Сознательно ведь посылали невинных на муки, на смерть, только бы выполнить волю злодея, только бы самим уцелеть. Нет, ни единой жертвы он, Ваня, им не простит — ни за что, никогда!

Так и не смог смягчить бунтаря секретарь. Так в этом своем убеждении тот от него и ушел. И теперь вся надежда у Бугаенко на бюро горкома, на расширенное его заседание. Может быть, под перекрестным огнем обвинений, вопросов, каких-то особенных слов самых авторитетных, самых уважаемых в городе лиц Изюмов поймет, наконец: требует он слишком многого, не на пользу — во вред. Успех начатых преобразований в консолидации, в концентрации расколотых сил, а не в наказании бывших, не в возмездии, не в отмщении им.

Персональное дело коммуниста Изюмова Бугаенко поставил в повестку дня первым — расчетливо, с умыслом: как бы мимоходом, побыстрей его рассмотреть — и заглавное. Еще семь вопросов за ним — один важнее другого. Но ощущение было такое, что он-то, этот первый, побочный вопрос, самый главный сегодня и есть, и как он решится, так и покатится, так дальше и пойдет и все остальное. Задуматься, откуда взялось такое ощущение, времени не было, да и не так уж отчетливо, ясно Бугаенко эту странную связь ощущал. Но что-то все-таки как бы ныло легонечко в сердце и еще пуще обостряло и без того не покидавшую его в последнее время тревогу.

Не желая пока уступать ничего, к чему за минувшие годы привык, что стало обычным, Дмитрий Федотович и теперь, как и прежде, один уселся за огромный, от стены до стены, закрытый спереди и с боков, словно церковный алтарь или амвон, ореховый стол. А члены бюро, все приглашенные сидели перед ним, на глазах — в небольшом, с высокими окнами, залитом солнечным светом и сверкавшем белилами зале.

Выждав, когда все расселись, перестали шептаться и кашлять, Дмитрий Федотович оторвал от черной полировки стола белый листок и коротко, четко прочел, что было в нем.

Повестку дня утвердили дружным одобрительным разноголосьем и кивками голов — рук не пришлось поднимать. Бугаенко повел глазами на дверь. Стенографистка послушно метнулась, открыла ее, позвала. И бочком, робко, понурясь в зал вошел светловолосый, крепкий, молодой еще человек. Потоптался растерянно возле порога. Только присел на пустовавший поблизости стул, как его тут же и подняли.

И началось…

Что говорили, что читал секретарь, вводя в курс дела присутствующих (сам вводил, сам читал), Ваня почти не слыхал. Унимая выпрыгивавшее из груди и стучавшее молотом сердце, испуганно тараща по сторонам, казалось, невидящие, в тумане глаза, он не узнавал даже тех, с кем не раз, как газетчик, прежде встречался, не узнавал даже зала, всей его строгой торжественной красоты. А между тем, именно в нем, в этом зале, в минувшем году и проходил секретный просмотр кинофильма о взрыве нашей первой ядерной бомбы, на который прошел он тайком. За что и был серьезно наказан. Всыпят, конечно, ему (пуще еще) и сейчас. Это как пить дать. Только бы не исключили из партии. Остальное уж как-нибудь переживем.

В таком состоянии Изюмов не смог отчетливо уловить, что говорил Бугаенко и уж тем более того, что тот почему-то вроде бы всячески пытался притупить остроту его дела, сгладить ее. Потому и письмо, которое Ваня направил в цека, не прочел, а пересказал своими словами, а последний, самый дерзкий абзац упустил.

— Делать больше нам, что ли, нечего? Вон повестка какая! — вдруг недовольно бросил кто-то из заднего ряда. Бугаенко метнул взгляд туда. Ну, конечно, кто же еще — Емельян Замковой, бригадир горнопроходчиков, Герой Соцтруда, крепкий, с пышной золотой шевелюрой. — Как там первичная организация с ним порешила? Райком как? Вот так давайте и мы. Затвердим — и с концами. И нечего рассусоливать тут!