Вовенарг

Я не намерен умалять достоинства прославленного Расина, изящнейшего и тончайшего из поэтов, за то, что он отказался от многого, в чем мог бы отличиться, и проявил все богатство и всю возвышенность своего ума лишь в одном жанре. Но я чувствую себя обязанным воздать должное другому гению,⁶ смелому, плодовитому, высокому, проницательному, безыскусному и неутомимому; столь же изобретательному и приятному в чисто развлекательных произведениях, сколь искреннему и волнующему в других; наделенному могучим воображением, мгновенно охватывающим и постигающим весь диапазон человеческих отношений; гению, который не обошел вниманием ни чистую науку, ни искусства, ни политику, ни нравы народов, ни воззрения их на историю, ни даже языки и почти ребенком снискал себе известность величавостью и мощью своей обильной мыслями поэзии, а вскоре и очарованием мудрой самобытной прозы; замечательному философу и художнику, богато украсившему свои произведения всем, что есть великого в уме человека, мощными и яркими мазками изображавшему страсти и обогатившему театр новыми красками; умеющему благодаря несравненному размаху своего дарования передавать характер и улавливать дух Лучших творений любой нации, но так, что, подражая им, он их еще и совершенствует; человеку, который блестящ даже в ошибках, якобы подмеченных в его книгах,⁷ который неизменно волнует своим творчеством как друзей, так и недругов и который еще смолоду укрепил среди иноземцев славу нашей словесности, раздвинув перед ней все границы.

CCLXVI

Знакомясь с отдельными произведениями даже превосходного писателя, поддаешься искушению судить о них свысока. Оценить их по справедливости можно, лишь прочтя все.

CCLXVI I

О людях надо судить не по тому, чего они не знают, а по тому, что знают — и насколько глубоко.

CCLXVIII

He следует требовать от авторов недостижимого совершенства. Думать, будто их произведения, особенно те, что живописуют страсти, не могут нравиться, если отступают от правил, значит делать слишком много чести человеческому уму. Не нужно большого искусства, чтобы выбить самые сильные умы из привычной колеи и скрыть от них изъяны смелой и трогательной картины. Совершенной правильности, недостающей авторам, недостает и нашим собственным суждениям. Строгий порядок не свойствен человеческой природе. Не следует предполагать за чувством такую тонкость, какая приобретается только размышлением. Вкус наш куда легче удовлетворить, нежели ум.

CCLXIX

Легче навести на себя лоск всезнайства, чем приобрести немногие, но прочные знания.

CCLXX

Пока не открыт секрет, как просветить наш ум, никакие шаги, приближающие к истине, не помешают нам рассуждать ложно, и чем дальше мы выходим за пределы обыденных понятий, тем больше рискуем впасть в заблуждение.

CCLXXI

Стоит литературе и логике стать достоянием целой нации, как с изящными искусствами и философией происходит то же, что с народоправством, при котором могут появиться на свет и найти сторонников любое ребячество и любая выдумка.

CCLXX1I

Заблуждение, примешанное к истине, не подкрепляет ее. Мириться со второсортным в искусстве значит не расширять область последнего, а портить вкус, ослаблять у людей, столь падких до новизны, способность к суждению и приучать их путать истинное с ложным, вследствие чего они в своих произведениях перестают подражать природе и скудеют дарованием из-за тщеславного стремления к выдумкам и отхода от древних образцов.

CCLXXIII

То, что мы именуем блестящей мыслью, обычно представляет собой лишь ловкую, но лживую фразу; будучи сдобрена малой долей истины, она утверждает нас в заблуждении, которому мы сами дивимся.

CCLXXIV

Говорят, кто властен в большом, тот властен и в малом; но это ошибка. Как ни всемогущ король Испании, в Лукке он бессилен.³ Границы наших дарований еще более нерушимы, чем государственные границы: легче захватить всю Землю, чем присвоить себе наималей-ший талант.

CCLXXV

Большинство великих деятелей были красно-речивейшими людьми своего века. Творцы самых глубоких философских систем, вожди партий и сект, те, кто во все времена пользовался наибольшим влиянием на умы народов, обязаны самыми громкими своими успехами лишь прирожденному красноречию и живости души. Не думаю, что они были бы столь же удачливы и в поэзии: она требует, чтобы человек целиком посвятил себя только ей; к тому же, столь высокое и столь трудное искусство редко совместимо с сумятицей дел и житейской суетой, тогда как красноречие необходимо повсюду и привлекательностью своей обязано в первую очередь атмосфере изворотливости и уступок, в которой формируются государственные мужи, политики и т. п.

CCLXXVI