Vox Humana: Собрание стихотворений

С весны 1926 г. Сологуб тяжело болел, весь следующий сезон кружок у него на квартире собирался нерегулярно, а летом 1927 г. Аверьянова внезапно исчезла. В сентябре Дидерихс составил объявление для помещения в «Красной газете», в котором сообщалось: «Обстоятельства, могущие служить облегчением к ее розыску следующие: Аверьянова-Дидерихс, выехав и июля из Ленинграда, прибыла на автомобиле из Севастополя

15-го июля в Ялту, собираясь того же числа на пароходе выехать в Феодосию. Письмом от 1-2 августа Аверьянова-Дидерихс известила родных, что, перенеся тяжелую нервную болезнь, она на следующий день выезжает из Севастополя в Ленинград. С тех пор Аверьянова-Дидерихс никаких сведений о себе не давала, равно как и неизвестно и место пребывания ее в течение болезни. Приметы Аверьяновой-Дидерихс: 22 года, высокого роста, шатенка, худая, карие глаза, вытянутое лицо, узкая челюсть, на теле шрам от аппендицита»[79].

Тогда же Дидерихс запросил о местонахождении своей жены М. Волошина, предположив, что она могла отправиться в Коктебель[80], но получил от него отрицательный ответ. В письме к нему от 15 сентября 1927 г. Волошин советовал: «Думаю, что Вам надо было проехаться в Крым самому и прежде всего обратиться в Симферополь в Клинический городок, где помещается единственная в Крыму больница для нервно-больных»[81].

Исчезновение Аверьяновой встревожило ее друзей и знакомых (4 ноября 1927 г. обеспокоенный Белявский писал Аверьяновой. «Милый, пропавший без вести Лидок! Ведь по меньшей мере 3 месяца мы не знали, где ты, что с тобой. Когда же ты, наконец, вернешься к нам из этого несчастного путешествия»)[82].

29 сентября 1927 г. Дидерихс получил письмо «поддержки»:

Из откликов коллег
В простой керамике созвучий
Заклокотали болью жгучей
Ее певучие стихи.

Бывали дни –

они
над нами
Звенели
Спасскими часами,
Летели
к бороздам сохи!

Остались нам ее приметы…

И мы поем ее сонеты,
И перед нами скорбный лик. –
Нет Аверьяновой – певицы,
Но в жизнь вошедшие страницы
О ней поведают из книг!

Ленинград, 1927 – IХ-29. К. Баян (Ленинградский Союз Драматических и Музыкальных писателей) Уважаемый товарищ! Посылаю Вам этот широкий, сочувственный отклик по поводу утраты (надеемся временной) незаменимого товарища настоящей живой музы в бледнолицем кругу ленинградцев. Если бы понадобилось искать ее, хотя бы в расщелинах крымского кряжа, встревоженного землетрясением, то здесь нашлись бы Вам спутники по такому (и любому) направлению. К. Б.[83]

Вся эта странная история исчезновения или бегства, как оказалось, была следствием обострения психического недуга, которому Аверьянова, по ее собственному признанию, была подвержена с детства[84].

Через некоторое время она вернулась в Петербург, но «Вечера на Ждановке» прекратились: 5 декабря 1927 г. после тяжелой болезни Сологуб скончался. В ночь с 7 на 8 декабря, сразу после похорон, Смиренский писал ей:

«Лидочка, родная моя, я очень жалею, что не видел, когда ты ушла с кладбища. <…> Ты много вчера жаловалась на поведение публики, а я мог бы пожаловаться тебе сегодня. Да только тяжело и грустно вспоминать и думать об этом. Могу сказать тебе только – совсем откровенно, что из всей массы людей пришедших сегодня ко гробу великого поэта – только ты и я искренне и глубоко чувствовали и чувствуем, кого мы потеряли. Не только человека, не только огромный талант, не только Учителя, но очень большую всепонимающую и всепрощающую душу»[85].

Через неделю он послал Аверьяновой стихи (под текстом автографа: «Лидочке Аверьяновой на память о человеке, которого мы оба любили»):

Вот и скончался великий поэт, –
Больше такого не будет и нет.
Поцеловали умершего в лоб.
Крышкой закрыли качнувшийся гроб.
Плача из церкви его унесли,
Певчие плакали, пели и шли.
Вечную память пропели ему —
Медленно гроб опустили во тьму.
Грустно звенели трамваи вдали,
Падали комья замерзшей земли…
Критик Медведев – надменен и туп,
Громко сказал, что сгорел Сологуб.
Но разве может Медведев постичь –
Как мы жалеем Вас, Федор Кузьмич!..

1927-16-XII [86]

Аверьянова с большим пиететом относилась к Сологубу[87], но, в отличие от Смиренского («И я Сологуба всегда и любил больше – и ценил выше, чем Блока»)[88], едва ли считала себя его непосредственной ученицей, поскольку ее лирика развивалась на иных путях.