Там, где снег, от беспамятства черный,на лету начинает белеть,Марьин корень на пасеке горноймреет в бусах лиловых, как медь.
Поэма дождя
Еще остекленевшее дыханье, колючее, как угольныйрисунок, еще не отрешенный от холста, тебе напомнитпривкус хлорофилла, прозрачного в безлиственном лесу, гдемир двоит в присутствии дождя и бережною кровьюотраженья, процеженного отсветами солнца, опутываетвоздух и хранит.Попробуй отказать ему в величье – в промозглой мордочкемышиная догадка: он душу может видеть в перспективе,сжимать ее, чтоб теснота звала к движению. И это ль непопытка у времени отнять неотнимаемое?Неукротимое нельзя представить хрупким, но хрящ минутытонок и бесследен – ее нельзя вдоль пальца провести. Еелишь можно обрести как вечность, способную к земномувоскресенью, назвать собой и выпустить из рук.Тогда и приближается возможность немного задержать своедыханье, явившееся в образе дождя.Рулоны дня – как легкая повязка на капле дождевой. Вся этапрелесть собой напоминает заточенье, но это только видимаясвязь.Как будто сопряженные движенья расторгнуты в безмолвномпоединке: отбрасывают тени не предметы, а мысли,извлеченные на свет.Так снег умеет пить наискосок свободу взгляда. Не передатьогнем и воздухом, не заучить его побег в уклончивую тьму.Так в час рассвета белая стена меж окон беззаботна ипрозрачна.Нельзя лишь только правдою назвать свой грех пред временеми этим искупить вину пред ним.
Стол
Домашний зверь, которым шорох стали ход лесной, – вот этот стол уютный.В своей глуби он дикий быт смешалс возней корней, таинственной и мутной.И иногда с поверхности егопод шум ветвей, замешанный на скрипе,как скатерть рук, сползает торжествомедвежьих глаз, остановивших липы,их мягкий мед, скользящий по стволам,сквозь лапки пчел, сквозь леденящий запах.И в этот миг живут по всем столамнемые лица на медвежьих лапах.
«Хотелось вынести из света…»
Хотелось вынести из светани с чем не смешанную теньи ждать, чтоб жил на крыше где-тоненачинающийся день.