Воздушная тревога

— Тут нельзя сказать с полной уверенностью, — заявил Лэнгдон. — Зенитка Филипа тоже стреляла. Я видел два разрыва. Один был далеко справа, другой — совсем рядом с кончиком левого крыла. Сказать точно, который был наш, невозможно. Как бы там ни было, выстрел действительно чертовски удачный.

Тут к нашему окопу подкатил армейский грузовик, и из него, улыбаясь во весь рот, вылез Тайни Треворc.

— Поздравляю, Джонни, — сказал он. — Прекрасная стрельба!

— Ну, что я говорил? — сказал Мики.

— Значит, это мы его сбили? — спросил Лэнгдон.

— В этом нет никакого сомнения. Хотя, разумеется, на первой позиции абсолютно убеждены, что это их заслуга. Но первый снаряд Филипа прошел далеко справа. Он стрелял двенадцатым номером и просто не успел поменять его. У вас первый был явный недолет. Вы ведь не меняли запальную трубку?

— Нет. Мы сделали три выстрела девяткой.

— Тогда это, должно быть, ваш. Джерри сам на него напоролся. — Он оглядел окоп. — Это второй расчет, который должен заступить, так? Ну что ж, тогда остальные могут сесть в грузовик — съездим, поглядим на хорошую работу.

Повторять приглашение не пришлось — мы обрадовались, как школьники, быстро перебрались через парапет из мешков с песком и, разговаривая все разом, залезли в кузов. Когда добрались до северного конца аэродрома, остов самолета еще горел, загорелось и несколько кустов по соседству, отчего огонь казался еще ярче. Охрана уже прибыла, но из-за страшного жара подойти ближе чем на пятьдесят ярдов было невозможно. Жар бил в лицо, как будто ты стоял перед открытой леткой мартеновской печи. Люди беспомощно толпились вокруг, лица у всех раскраснелись, а глаза будто приворожило пламя. Боевая машина превратилась в груду искореженной стальной арматуры, черневшей на фоне огня, кроме тех мест, где металл раскалился добела и оплавился.

Казалось невероятным, что всего несколько минут назад эта груда стали обладала силой, собственной волей и летела по ночному небу. Было трудно поверить, что это превращение красивого смертоносного оружия современной войны в груду ненужного хлама произошло благодаря нам шестерым — обыкновенным солдатам, стоявшим у зенитки.

Вдруг раздался крик, и все разом посмотрели вверх. Парашют, тускло оранжевый в свете пламени, показался чуть ли не прямо над нами. Он медленно снижался, бесшумно дрейфуя в спокойном воздухе. Мы молча за ним наблюдали, слышно было только гудение и потрескивание пламени. Вскоре парашют опустился так низко, что мы могли видеть лицо человека, висевшего под ним, слегка раскачиваясь на тонких стропах. На этом лице не было никакого выражения, оно напоминало маску, казалось символом массового производства, и я подумал об ордах, которые заполонили всю Европу. Неужели у всех этих людей, которые гусиным шагом маршировали по Елисейским полям, такие же невыразительные черты? Неужели это лицо новой — гитлеровской — Германии?

Было удивительно, что парашютисту понадобилось так много времени, чтобы добраться до земли. Однако как только он коснулся гудрона на краю аэродрома, стало казаться, что он падает ужасно быстро. Он сумел приземлиться на ноги и попытался прервать падение, перекатившись. Но даже и с расстояния почти в сто ярдов глухой звук от удара его тела о гудрон показался отвратительно громким.

Мы все побежали к месту его падения. Я добежал одним из первых, когда он, шатаясь, встал на ноги с белым и перекошенным от боли лицом. Он даже не пытался потянуться за револьвером на поясе или поднять руки вверх, сдаваясь, — ничего подобного он не сделал. Да и что он мог сделать? Одна рука у него повисла плетью от плеча, и он пошатывался из стороны в сторону, как будто сейчас упадет. Ему все же удалось удержаться на ногах. Ненависть и смирение боролись в нем, и эта борьба отражалась на его лице.

Один из охранников быстро обезоружил его. Немец заставил себя стать по стойке «смирно».

— Wo ist der Offizier?[16] — пролаял он. В его голосе чувствовались горечь и презрение, говорившие о том, что он из прусских юнкеров. — Ich verlange den meinem Rang gebührenden Respekt[17].

Никто не понял, что он сказал. Я быстро осмотрелся. Ни одного офицера не было видно. Толпа людей, в основном солдат, обступила немца плотным кольцом.

— Ich bedauere, es ist noch kein Offizier gekommen[18],— сказал я. Я провел несколько месяцев в бюро нашей газеты в Берлине и знал язык довольно хорошо.

— Ему, значит, подавай офицера, а? — сказал шотландец-охранник с хмурым лицом. — Ну и наглец же ты, парнишка. На той стороне ты не жалел ни женщин, ни детей. Ты не жалел нас на побережье у Дюнкерка. А как только тебя сбили, ты сразу кричишь: «Где офицер? Где офицер?»

Эти люди видели, как в Бельгии и Франции бомбили и обстреливали из пулеметов охваченных ужасом беженцев, и это зрелище оставило на них свою печать.