Воздушные бойцы

Двигатель тянул, и это успокаивало. Так, слева — зарево. Значит, я прохожу траверз Шестаковки. Иду несколько южнее. Теперь надо продержаться на курсе всего несколько минут, и, может быть, мне удастся добраться до своего аэродрома. Я уже понял, что в темноте неудачно оказался над районам сосредоточения вражеских войск — уж больно густо били зенитки. Двигатель все чаще дает перебои. Периодически сбоку вылетает сноп искр. Далеко ли до аэродрома? В темноте вижу отблеск рельсов железной дороги. Стараюсь не упускать их из виду — это хороший ориентир.

Совсем трудно становится дышать. Приборов не вижу и ощущения испытываю незнакомые, странные. Словно я не в самолете, а во сне. Потом, вспоминая этот полет, понял, что тогда, в кабине, я просто-напросто надышался гари и, вероятно, угорел. Внезапно слева вижу огни и контуры какого-то строения. Строение массивное, темное, контуры смазаны. Подсознательно понимаю, что прыгать нельзя — высота мала. Двигатель перестает работать. Удар, треск, резкая боль…

Провал в сознания…

В госпитале

Последующее запомнилось отрывочно. Очевидно, я на какое-то время приходил в себя, потом снова терял сознание.

Самолет был перевернут. В кабине горела подсветка. Я лежал в замысловатой позе и видел свои руки. Я смотрел на них так, как смотрят на предметы знакомые, но не имеющие к тебе прямого отношения. Дышать мешала кровь во рту и осколки зубов. Совершенно отчетливо возникла мысль, что самолет может взорваться. Каким-то образом я выполз из кабины. Как — не помню. Помню успокоение, когда увидел свой И-16 с расстояния нескольких десятков шагов. Запомнил силуэты людей, непроходящую тошнотворную гарь, запах горелой резины. Потом — какая-то комната. Пустой и высокий потолок, и на нем колеблющаяся тень от свечки. А над самыми моими глазами — лицо человека, напряженное и озабоченное. И понимание: человек что-то делает со мной и что-то мне говорит, не глядя в глаза, а глядя куда-то ниже — в рот, что ли? Потом все заглушила резкая боль в затылке, и я снова в беспамятстве. Но это, вероятно, ненадолго, потому что едва я открыл глаза — снова вижу лицо, потолок, тень от свечи.

Левой стороны лица я не ощущаю. Губ не чувствую. Рта как будто бы нет совсем, вместо него что-то распухшее, рыхлое. Болит грудная клетка с правой стороны, болит нога. Боль непроходящая, вязкая, глубокая. Боль не дает мне сосредоточиться.

…Врач склонился надо мной.

Он резок, его разговора с окружающими я не понимаю. Чистят рот, выбрасывают передние зубы. Непрерывно сглатываю кровь, сестра накладывает на лицо и на лоб холодную салфетку. Зашивают губу. Под левую верхнюю челюсть вводят фанерную дощечку, пальцы врача давят, что-то раздвигают, даже стонать тяжело. На голову мне надевают гипсовую шапочку, от нее широкую резинку подводят под нижнюю челюсть и подтягивают ее кверху. Я прикусываю дощечку, поверх которой торчит кончик маленького шланга — это для того, чтобы я мог пить. Резинку подтягивают и закрепляют на другой стороне гипсовой шапочки. Вытирают мне лицо. Кажется, пока все.

Как стало известно впоследствии, первую помощь в ту ночь мне оказал очень опытный зубной врач. Причем сделал все весьма квалифицированно и своевременно. Этому неизвестному мне человеку я обязан и сравнительно быстрым излечением, и тем, что мое лицо не осталось навсегда обезображено шрамами.

Резиновый жгут натянут так сильно, что у меня летят искры из глаз. Вижу потное сосредоточенное лицо врача. «Понимаю, что трудно, — говорит он, — но надо терпеть, иначе челюсть не прирастет, упадет. Потерпи дорогой! Ты — мужественный человек». Врачу, как видно, тоже нелегко.

Через шланг и воронку вливают в рот немного воды. Глотаю. С непривычки захлебываюсь. Говорить мне нечем, да и не о чем. Мне делают уколы. Снова впадаю в забытье.

Очнулся уже при дневном свете. Сколько прошло времени — не знаю. Слышу разговор и тут же узнаю голоса друзей:  Баранова, Боянова. Был с ними кто-то еще из полка. Очевидно, мой вид поверг их в уныние. Обостренным слухом улавливаю: «Каковы шансы, доктор?» Это, наверное, обо мне. Вон оно как все не просто…

Перевезли меня в какое-то приспособленное под госпиталь помещение. Палата тяжелораненых. Люди стонут, матерятся, бредят боем. Еще за сутки до этого были здоровы, полны сил. Осознать свое положение еще не успели. Болевой и психический шок сдавил сознание. Из угла палаты слышатся рыдания, всхлипывания. С чем лежит этот человек? Без ног? Может быть, с развороченной грудной клеткой? Не знаю. Только слова и звуки доносятся с разных сторон.

Подходит сестра. Приносит молока. Настроила вороночку в шланге, и я небольшими глотками попил. Жгут по-прежнему давит нестерпимо сильно. На тумбочке возле меня появился карандаш с несколькими листками бумаги. Разговаривать я не могу, жестикулировать еще не научился, так что этот карандаш — единственное средство общения с миром.