Воздушные гладиаторы

Тогда мне было девятнадцать лет, умирать не хотелось, я боялась того, к чему шла. Но выбора не существовало, умирать было нужно, и вот, понимая неизбежность этого, я задалась целью выкорчевать в себе волю к жизни. Это не было примирением со смертью, нет. Это была борьба против жизни. Чтобы стало легче на душе… Понимаете ли вы разницу? Я принялась воскрешать в себе все любимые образы и затем умерщвлять их, разрушая иллюзии, вытаптывая желания… Времени было много, врачи отвели мне не меньше месяца жизни.

Снег падал день и ночь, я открывала глаза и все видела белые хлопья, проплывающие мимо меня из ниоткуда в никуда… Работа шла медленно, но успешно, и вот настал день, когда я почувствовала, что мне все равно — ощутила в себе великое равнодушие, покой и свободу. Ах, если бы вы только могли понять… Я, наконец, стала свободной: поняла, что и жизнь и смерть не являются радостью или страданием, добром или злом. Это лишь бездушная смена форм бытия, в котором моя личность — ничто. Сказать это легко, но трудно понять.

Итак, жизнь была успешно выкорчевана из сердца, но смерть всё не приходила. Я лежала в меховом мешке между небом и землей и равнодушно ожидала конца — без радости и сожаления. Но горный воздух незаметно сделал свое дело куда лучше, чем хвалёные лекарства: якобы неизлечимая болезнь стала мало-помалу проходить, восстановились физические силы, и однажды врач «поздравил меня с жизнью».

В снежную метель добралась я до деревушки, примостившейся на склоне горы, полночи просидела в старинном здании маленького местного вокзальчика в ожидании экспресса на Цюрих, делающего здесь двухминутную остановку. А потом, потом и сама не заметила, как поезд тронулся. В утренней предрассветной дымке мимо поплыли белые вершины гор, в ущелье начался уже дождь, а когда поезд остановился внизу, я выглянула в окно — Боже! — вокруг благоухал дивный весенний день. Деревья стояли в цвету, из невидимых садов веял сладкий аромат.

Вечер того дня был праздничный: толпы людей в белом запрудили улицы, всюду слышался говор и смех, чей-то сильный и страстный голос пел о любви… Вот тогда, одна среди беспечной, говорящей на чужом языке толпы, в эту весеннюю ночь рождения к новой жизни, я сделала открытие: меня нет. Я умерла.

Конечно, вначале было тяжело. Потом привыкла, втянулась в каждодневную суету, оставаясь ей чужой. Шла по жизни, как не особенно любопытный путешественник. Вышла замуж за чудесного мужчину, полюбившего меня всем сердцем, родила ему дочь, и даже на миг вообразила, будто смогу вновь жить как все. А потом болезнь вернулась — боевые вирусы так просто не отступают, а с болезнью вернулась и свобода от жизни, которую я некогда обрела в далёких горах. Все проходит, пройдет и жизнь — значит, ничего не нужно.

Или нужно только сознание свободы — потому что когда есть это, то больше ничего, ничего не надо. Считать жизнь злом и страдать от этого — означает придать ей значение, которого она не заслуживает. Пессимист — родной брат оптимиста, оба они разными способами утверждают одно и то же. Что же касается меня, то я — скептик, любящий хорошее вино и сильные ощущения. «Долой теплые набрюшники!» — вот мой лозунг. — Люблю пророков, побиваемых камнями, Прометеев и Квазимодо. Люблю неоплаченный скромный подвиг. Сторонюсь от людей с двойными подбородками, в карманах которых аккуратно сложены удостоверения на звание героя и золотые кредитные карты за совершенный подвиг! Прощайте, все кого я знаю и кому я не совсем безразлична. Сегодня я подписала отказ от продолжения поддержания жизни. Значит, завтра меня не будет, потому что последнюю неделю за меня дышит машина — от лёгких не осталось уже ничего.

Приписка к письму, сделанная мужем Ольги, гласила, что письмо, согласно последней воле супруги, он разместил после её смерти. Похоронена она на старом люберецком кладбище, координаты геолокации прилагаются. Про него в прощальном письме ничего не было, да оно и неудивительно — это он любил её, не наоборот. Более того, она даже не знала о его чувствах: до болезни он не успел признаться Ольге в любви, а вернулась на родину она уже замужней. Крепко усвоенные с детства принципы не позволили Алексею говорить с Ольгой о чувствах, тем более он видел её счастье и не хотел даже в малом это счастье омрачать.

Но влюбиться в другую так и не сумел. И вот теперь любимая ушла туда, откуда не возвращаются. А он сидит, пьёт дрянное пиво и не может даже попрощаться — поздно…Вообще всё поздно.

Полуфинал

Прогреваю мотор и думаю о предстоящем полёте. Полуфинал всемирных игр дело серьёзное — стоит ждать подвохов! И вовсе не случайно вчера был назван именно этот 1938 год. Год непривычных широкой публике, но уже весьма и весьма развитых самолётов. Похоже, что французы, против которых предстоит выступить мне, да и японцы с американцами, которым предстоит столкнуться во второй схватке, покажут сегодня много интересных «домашних заготовок». И только мне на старом, верном, но по меркам 1938 года безмерно устаревшем, «Ишачке» предстоит скорее удивляться, чем удивлять.