Воздушный колокол. Книга стихов

Сердечный перебой от боли, не от грусти,
и под ногами дерн так прочен и так груб.
Где влажный куст ручья, где разветвленье устьев,
где запах ночи, лепесток у губ?

Когда я почала железную ковригу?
А помнишь крупный шрифт поэмы о Петре
и детства круглый свет – под лампой зрела книга
и нежной желтизной мерцала на столе.

Колесный перестук сливается с «Полтавой»:
полки, и взрытый прах, и пылкий Шлиппенбах…
И нить моей судьбы вплелась в судьбу державы,
оставив вкус железа на губах.

«Детства опара…»

* * *

Детства опара.
Ветрянки зеленый цветок,
да на воде подсоленной – тюря.
Выйдешь – торчит во дворе «воронок».
Наши мужчины охочи до тюрем.
Дом. Дом,
немцами строенный дом,
влажный барак.
Можно купить за пятак
завиток из пластмассы,
можно до ночи кататься
на карусели железной…
Мы засыпаем без слез —
девять душ в конуре. Тесно.
И среди нас расцветают искусства:
вот инвалид – гнет подвески для люстр,
есть и художница – голод и юность,
бант голубой, нежно-серая кожа.
Тридцать рублей – нарисует портрет маслом.
Нарисовала меня
на кошку-копилку похожей.
Родственник-летчик к нам залетел сгоряча,
морщился – мы неприглядны.
Куча угля за окном, пятна на потолке,
да голубые глаза на стебельке
узкого личика. Кожа в зеленке, ветрянке…
– Кем же ты будешь?
– Прачкой! Такие красивые тряпки! —
И ослепила – надежды птица в руке.

«“Ничего, кроме ненависти…” – говорю…»

* * *

«Ничего, кроме ненависти…» – говорю,
Но из глаза-куста
в мир летят семена, и живут, и пускают побеги,
и когда вы меня повезете в позорной телеге,
оживленная зреньем моим, жизнь прекрасна, густа,
прошумит, прощена. Вам деревья нужны для креста,
для порубки – в чужие болота протягивать слеги.

Боже, в хлипкой телеге – в тугую молочную твердь,
на помосте торчит, как сосок, кумачовая плаха,
Опускаю лицо, прижимаюсь губами без страха —
я любима в мгновенье, когда вы пришли посмотреть,
вы меня принимаете в общенародную смерть
и следите, как ватно валюсь на помост я, неряха…

«Медногубая музыка осени. Бас-геликон…»

* * *