Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)

– Ошибок нэт, товарищ майор? – удивленно спросил Артурчик.

– Ошибок? – переспросил Чагин. – Каких ошибок? Нет, ошибок делать не надо.

Он все время поглядывал на часы и, когда пробило пять, быстро накинул шинель, напялил шапку и собрался уходить, чего за ним прежде не водилось.

– Бойцы, – обратился он напоследок ко мне и Глебу, – вы это… успеете до дембеля новые портреты Маркса и Ленина нарисовать?

– Ну если они согласятся позировать, – пожал плечами Глеб.

– Кто?

– Маркс с Лениным.

– Не борзей, Рыжиков. Так нарисуете?

– Напишем, – по привычке поправил я.

– Чего? – не понял Чагин. – Кому вы напишете? Марксу с Лениным? На тот свет? Не спешите туда попасть. Успеете еще.

Он побрел из клуба, бормоча на ходу:

– Позировать… напишут… Остряки, бляха. Дети.

Мы решили воспользоваться ранним уходом Чагина и замутить в тот вечер жареную картошку с тушенкой и брагу. Часикам к шести вслед за пропагандистом ушел начальник клуба, которому надоело имитировать деятельность, и мы принялись за подготовку к трапезе. За окном снова шел снег, а в клубе было тепло и тихо, мы ели со сковородки картошку с розовыми кусками тушенки, потягивали из эмалированных кружек брагу и чувствовали полнейшее слияние с этим миром и удовольствие от пребывания в нем. Часов в девять в клубном коридоре послышались шаги Чагина – наше начальство мы уже давно научились распознавать по походке.

– Похавали картофану, – с досадой проговорил Андрюха. – Че ему дома не сидится…

– А ты не догадываешься, да? – с иронией заметил Глеб. – Снова с женой поцапался. Опять не тому дала.

– Убивать таких жен надо! – заявил Артурчик.

– А тебе за Чагина обидно или за картошку?

– За обэих.

– Да ладно вам, – вмешался я. – В первый раз, что ли. Запрется у себя в кабинете и пробухает всю ночь. У него своя свадьба, у нас свои именины.

В это время в дверь постучали – нервно, нетерпеливо и требовательно. Маскируя следы преступления, мы поспешно сунули бражку назад за тумбочку, прикрыли сковородку куском фанеры, сверху накинули какой-то шмат материи, и Глеб открыл, наконец, дверь. Чагин был почему-то одет не в армейскую форму, а в зимнюю куртку на меху и в нелепо глядевшуюся на нем лыжную шапочку, а лицо его, обыкновенно кирпичного оттенка, было каким-то желто-серым. Майора слегка пошатывало, но спиртным от него не пахло.

– Добрый вечер, – сказал он, добавив совсем уж не по-военному: – Можно к вам?

– Да, конечно… То есть так точно… Заходите, товарищ майор, – растерянно ответил Глеб.

– Юрий Витальевич, – поправил его Чагин. – Меня, вообще-то, зовут Юрий Витальевич.

– Проходите, Юрий Витальевич.

Чагин вошел, огляделся и присел на один из табуретов у стола с закамуфлированной картошкой.

– Хорошо у вас тут, – сказал он. – Уютно. Как дома.

– Армия – наш дом родной! – блеснул улыбкой Артурчик.

– Артур, – покосился на него Чагин, – ты чего лозунгами заговорил? Документаций начитался? Прочисть мозги, сынок. Дом… Дом – это где вас любят. И где вы любите.

– А нас в армии очень любят, Юрий Витальевич, – осклабился Глеб. – По несколько раз на дню. Так, бывает, любят, что сутки потом присесть не можешь.

Чагин мутно посмотрел на Глеба и покачал головой.

– Любят их, – пробормотал он. – Остряки. Дети. Вы чего не ужинаете? – Он потеребил край материи, которая скрывала сковородку с жареной картошкой.

– Да мы это.... – промямлил я.

– Понятно, – усмехнулся Чагин, – уже поужинали. В солдатской столовой.

– Ну да.

– Там ведь, – продолжал Чагин, – такая вкусная-превкусная разваренная рыба с такой склизкой-пресклизкой перловкой…

– Товарищ майор, – скорчил мученическую гримасу Андрюха Окунев. – Ну зачем вы, блин…

– Все солдаты одинаковы, – махнул рукой Чагин. – Все, сколько их не повидал, думают, что они умнее майора, который уже двадцать лет… Ладно, ешьте, бойцы, я пойду погуляю.

– Юрий Витальевич, – отважился я, – а может, и вы с нами?

– Разве что вареной рыбы с перловкой, – ответил Чагин. – А то вы совсем нюх потеряете и еще бражки мне предложите. Приятного аппетита.

Он тяжело встал и вышел за дверь.

– Чего это с ним? – вслух произнес Глеб.

– А те не все равно? – отозвался Андрюха. – Давайте жрать, сил нет.

– Андрюха, не будь животным!

– А в торец? Сам животное.

– Эй, кончайте! – вмешался Артурчик. – Бражка нэ допили, моча в голову ударил?

– Ты по-русски сперва говорить научись!

Еще минута, и Андрюха с Артурчиком сцепились бы, но тут в коридоре раздался строевой шаг и рокот майорского голоса, который, кажется, отдавал сам себе приказы:

– Р-раз, р-раз, раз-два-три… Выше ногу, Чагин, выше, сука, ногу! Носочек тянем! Левой, левой! Тянем, бляха, носочек! Р-раз, р-раз, р-раз-два-три! Пр-равое плечо вперед!

– Он что, с ума сошел? – пробормотал Глеб.

– Может, белочка? – предположил я.

– Песню запе-вай! – продолжал командовать себе в коридоре Чагин.

Неожиданно красивым баритоном он затянул, не сбиваясь с ритма шагов, «Песню о Родине», только слова были какие-то другие, хотя и очень знакомые:

– Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым…

Мы высыпали в коридор. Чагин маршировал четко по периметру отсвета окна на полу. В окне желтела луна, чуть смешиваясь с дальним отблеском фонарей, в который косо вплетался падающий снег. На подоконнике стояла наполовину опустошенная бутылка водки.

– Я теперь скупее стал в желаньях, – продолжал петь и вышагивать Чагин. – Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью…

Он внезапно прекратил пение, подошел к окну, взял бутылку и допил ее одним глотком.

– Гулкой ранью, – пробормотал он, вытирая рот ладонью. – Остряк, бляха. Ребенок… Гулкой сранью. Так точно, товарищ майор. Срань вы гулкая.

– Юрий Витальевич, – мы подошли к нему. – С вами все в порядке?

– Отставить Юрия Витальевича! – рявкнул Чагин. – Где вы, бляха, Юрия Витальевича видели? Здесь, сука, армия! Оборзели? Почему не ходим строевым шагом? Почему не ужинали? Крру-гом! Бегом марш! Куда в каморку? В солдатскую столовую бегом – марш! Сожрать всю гнусную рыбу с вонючей перловкой. Тарелки принести. Я, бляха, проверю…

Его вдруг качнуло, он оперся рукою о стену и, сдирая ногтями облупившуюся зеленую краску, пополз вниз.

– Товарищ майор, – проговорил я, – вам плохо?

– Где вы тут видели майора? – невнятно ответил Чагин. – Здесь только гулкая срань… – Он закрыл глаза.

– Андрюха, – сказал Глеб, – беги в санчасть.

– Не надо в санчасть. – Чагин снова раскрыл глаза. – Надо в милицию. Только вам нельзя в милицию, это будет самоволка… А вы следы заметать не научились. Отойдите, я встану… Да уберите, бляха, ваши грабли… Сам встану.

Он действительно сам поднялся, отряхнул куртку, поправил лыжную шапочку и оглядел нас.

– Построились, – приказал он. – Оглохли? Целый майор, пропагандист полка, два раза повторять должен? Строиться!

Совершенно растерянные, мы выстроились в куцую шеренгу. Чагин несколько раз прошелся мимо нас взад-вперед, затем остановился.

– Солдаты, – проговорил он, – воины, бойцы! Я пришел дать вам последний наказ. Андрей! Крути, сука, фильмы. Каждый день крути. Даже когда никакого фильма не привезут – крути. Пить солдатам нельзя, поэтому они должны смотреть фильмы. Это воспитывает в них нежные чувства. Артурчик! Учи, бляха, русский язык. Это же, сука, язык межнационального общения. От степного калмыка до тунгусского метеорита… Художники! Можете не писать Маркса с Лениным. И Ленину с Марксом можете не писать. На хрена они вам сдались? И вы им – на хрена? А мне вообще по барабану. Пусть новый пропагандист геморрой себе наживает.

– А вас что… переводят? – робко спросил Глеб.

– Я, бляха, не Шекспир, чтоб меня переводить! – отрезал Чагин. – Еще дурные вопросы есть?

– Ну… снимают? – поправил я.

Майор задумался.

– Точно, снимают, – сказал он. – Как в кино. В таком… жизненном. Одного снимают, другого на его место вешают, одного снимают, другого вешают. И так без конца. Хорошее кино. Называется «Вешалки». А еще есть «Сажалки». А еще «Сиделки». А самое длинное – «Лежалки». И там мы, бляха, все и снимемся, и повесимся, если повезет, друг у дружки на шее. Все. И запомните: в жизни, сука, нет ничего глупее самой жизни. А теперь – вольно, разойдись.

Майор отдал честь, развернулся и зашагал из клуба прочь, бормоча на ходу:

– Переводят… Остряки. Дети.

Мы переглянулись.

– Что-то мне картошки больше не хочется, – сказал я.

– И бражки тоже, – добавил Глеб.

– Пошли, блин, спать, – подытожил Андрюха.

– А жалко, если его вправду снимают… Или переводят…

– Жалко… Он хоть нормальный мужик. Еще неизвестно, кого на его место…

– Да пошли, блин, спать!

Мы отправились спать в кинобудку, где под шматом материи и куском фанеры остывала на сковородке недоеденная картошка с тушенкой, и уснули на куче шинелей, бушлатов и одеял.

На следуюший день майор Чагин не явился на плац к утреннему разводу. Около девяти утра в штаб полка позвонили из милиции и сообшили, что этой ночью он пришел с повинной в местное отделение и сознался в убийстве собственной жены. Я не знаю, что с ним случилось дальше. Слухи ходили самые разные. Одни говорили, что ему дали пятнадцать лет и он повесился у себя в камере. Другие утверждали, что он, наоборот, бежал из тюрьмы, убив охранника. Все это было настолько нелепо, что иногда хотелось дать рассказчику по физиономии. Вообще, после случая с Чагиным я точно слетел с катушек. Сперва нахамил начальнику клуба, а затем обложил матом самого замполита, после чего глазом не успел моргнуть, как вылетел из клуба и снова оказался у себя в батарее. Впрочем, это уже было такой мелочью, что о ней вряд ли стоило даже упоминать.