Воздыхание окованных. Русская сага

Сын Егора Ивановича — Николенька — перенял от отца эту мягкость и детскость, — она слышалась и в его добродушной веселости, и в способности радоваться даже самым, что ни на есть, пустякам, и в его всегдашней сердечной расположенности, приветливости ко всем, и даже в его высоком голосе при большом росте и весьма могучем телосложении, и в этой смешной редкостной рассеянности гениального ума, вечно погруженного в свои думы и не способного концентрироваться на подробностях обыденной жизни, эти вечно забываемые ключи, перепутанные даты и адреса в письмах, и прочие курьезные вещей, о которых ходили в студенческой среде анекдоты и прибаутки. Но притом — и я, надеюсь, книга моя развернет и эти страницы, — это был по сути дела добрый ангел всей семьи — никто как он не умел приласкать горюющего человека, никто как он не умел опередить своею помощью даже просьбы о них — а это ведь и есть живое Евангелие! — фактически он стал вторым отцом для своих меньших братьев и сестры Веры — Николай Егорович выдавал ее замуж, устраивал ее семейную жизнь, писал ей во Владимир, где поселились молодые, чуть не каждый день трогательные письма, когда Верочка ждала деток, он же и покупал для маленьких нужную амуницию — а ведь уже был уважаемый и известный в мире ученый, профессор, сидевший над своими формулами двадцать пять часов в сутки.

Рассеянностью Николая Егоровича любили попользоваться… Один и тот же студент по нескольку раз мог приходить сдавать трудный экзамен, или один и тот же молодой человек приходил сдавал экзамены за других, правда, иногда они смешно и нечаянно попадались, — Бог ведь шельму метит.

Однажды один студиозус несколько раз приходил к Николаю Егоровичу сдавать экзамен и каждый раз безнадежно и с треском проваливался. Жуковский слушал всегда его молча, грустно опустив голову… Однако при последней попытке, он вдруг как-то встрепенулся и сказал: «Странно: вот уже который студент приходит ко мне сдавать этот курс, и все четверо или пятеро отвечают одинаково плохо, и у всех троих одинаковая заплатка на носке правого сапога… Что бы это значило?».

Несколько извозчиков всегда поджидали Жуковского у ворот его дома на Мыльниковом: «К нам, к нам, Николай Егорович, — зазывали они, — у нас по сорок, больше не берем!», на что профессор рассеянно им отвечал: «Больше пятидесяти не дам». А затем, расплатившись вперед, тут же забывал и об этом, и в конце пути вновь доставал кошелек, чтобы расплатиться еще раз. Но московские извозчики Жуковского уважали, и редко кто позволял себе дважды попользоваться щедростью этого трогательного старика в длинной шубе, старенькой бобровой шапочке и огромных ботах, направлявшегося читать свои лекции…

Удивительно, но у других детей Егора Ивановича этой черты детскости не было. Не узнавалась она и ни в ком из внуков. И вот только в моей маме (правнучка) во всю ее жизнь эта редкостная черта присутствовала очень заметно, хотя она могла быть и бывала и очень строга и, порой, непреклонно властна. Да простит меня читатель за нескромность, — но и у пишущего эти строки автора, во всю жизнь, которая по классическим меркам уже почти исчерпала названные в Псалтыри сроки, сохранялось и по сей день еще не исчезло странное внутренне самоощущение, что все вокруг… взрослые, а данный автор — нет.

Привыкнув к особенностям маминого нрава, я нередко ловила себя на том, что в нормальных людях, не таких как она или в особенности как Николай Егорович, я ощущала их «нормальность» как некую внутреннюю, но реально ощущаемую мною тяжесть, которую определить словесно не просто. Вот перед вами ребенок, и с ним говорить легко и весело. А теперь перед Вам взрослый человек со всеми своими амбициями, предрассудками, самомнениями, устоявшимися привычками, «любимыми взглядами» и даже заморочками (по-научному — установками) во взглядах на жизнь, и, общаясь с ним, если хочешь избежать ненужных осложнений в отношениях, старайся виртуозно лавировать меж всех этих подводных камней, чтобы и самому не нарваться на рифы, и, главное, не задеть болевые точки собеседника, ибо за этим непременно последует обострение и взаимное огорчение…

Странно, что люди с годами забывают самих себя в детстве — не специфически детские состояния, ощущения вроде смешных казусов, но абрис собственной души, своей личности, какой она может открыться нам при внимательном погружении в самих себя. Между прочим, на сей счет определенно высказался князь Сергей Евгеньевич Трубецкой в его книге «Минувшее», где он признался, что не видит никакой грани между своей «детской» и «взрослой» психологией с самых первых лет вплоть до того момента, когда он уже ближе к концу жизни писал эти мемуары, определенно чувствуя единство собственной личности на протяжении всего своего существования…