Воздыхание окованных. Русская сага

На письмах Мари и Николая Степановича нет дат. Но судя по тому, что упоминается мальчик Саша, которого взяли в Орехово, чтобы маленькой сестре Марии Егоровны — Верочке не было одиноко, письма эти можно датировать примерно 1867-68 годами. Маше в то время было уже около 27–28 лет…

Кстати, это мальчик Саша Завадский, которого Веренок дразнила «адским Завадским», потому что он живьем, не пользуясь эфиром, накалывал бабочек в свою коллекцию, а Веренок потихоньку их всех выпускала на свободу, потом же прячась от Саши за елками кричала: «А они теперь Бога хвалят!» — этот-то Саша впоследствии стал преданным учеником Николая Егоровича. Сын его — Юрий Александрович тоже вырос вблизи семьи Жуковских, дружил с молодежью Жуковских — Александром Микулиным и моими бабушками, и стал впоследствии очень известным театральным режиссером, внеся свой весомый вклад в историю русского театра.

Никаких предложений в эти годы Маши не наблюдалось. Она уже всецело рука об руку с матерью занималось домом, семьей, жила еще в основном в Орехове, держа под неусыпным надзором все деревенское хозяйство Жуковских. Впереди у нее был переезд в Москву в дом брата Николая, где суждено ей было стать доброй, рачительной и светлой — по всему семейному строю жизни — хозяйкой…

Ну, а то ее решение, та «обвинительная резолюция» в виде ее волевого отказа от личной жизни — это все-таки был каприз, навеянной романтикой, пример стечкинского упрямства или что-то иное?

У меня вертится еще один ответ и я его скажу: может быть инстинктивно, но она не последовала в форватере безнравственного отношения к жизни, которое явил блестящий и богатый братец-гусар, но своим поведением восстановила Божий порядок — быть верной слову и Божиему обручению — стоять в добродетели до конца. А что другой не верен — так он будет свой ответ держать перед Богом. Не случайно он так рьяно уговаривал ее выйти замуж за порядочного человека. Значит, все-таки знала кошка, чье мясо съела?

На Коллаже работы Екатерины Кожуховой — портрет Марии Егоровны Жуковской — единственно оставшийся от нее, подлинные письма ее и конвертик, надписанный рукой гусара, от нее отказавшегося.

…Поразительна все-таки эта живучесть некоторых родовых черт. Вот «настойчивость», — назовем эту черту так, — о чем говорит она, то и дело вспыхивающая в коленах родах? К примеру, у Marie, мягкой и послушной девушки, я слышу звучание этой узнаваемой стечкинской струны, не той настойчивости, что нагла, приступчива и неотвязна, лишь бы кого-то поиспользовать в своих целях, а для себя что-то непременно ухватить — ни в коем случае. Мари была скромная, хорошо воспитанная, выдержанная девушка, начисто лишенная и следов житейской агрессивности и инстинктов стяжательности. И все же нечто настойчивое, упрямое в ней все-таки было…

«Она так плакала, так стенала и просила, что родительские сердца не выдержали и Машу с гусаром Николаем в Орехове обвенчали…». Какую, однако, силу должна была проявить семнадцатилетняя Marie, чтобы вопреки строгой и обычно непреклонной в своих требованиях матери, коей, несомненно, дочь всегда оказывала послушание, тут все же умудриться настоять на своем.

…Трижды благословлялся крестным знаменем жених, трижды невеста, надевались кольца в знак вечности и непрерывности брачного союза, в знак отдания себя на всю жизнь друг другу, а Господу обоих нераздельным образом… Батюшка произносил молитву, в которой испрашивалось у Господа благословение и утверждение обрученным, вспоминались ветхозаветные Исаак и Ревекка, благословлялись кольца благословением небесным, сообразно с силою, которую получил через перстень Иосиф в Египте, прославился Даниил в стране Вавилонской и явилась истина Фамари…

«И десница раб Твоих благословится словом Твоим Державным и мышцею Твоею высокою», — говорилось в молитве, когда кольцо — символ обета вечной верности возлагалось на пальцы правых рук обручников…

Каково же было Мари после всего столь благоуханного и желанного, когда все так безобразно рухнуло, сознавать, что сама она своеволием своим устроила себе эту западню. Только сознавала ли?

Анна Николаевна несомненно пережила большое потрясение, когда не устояв перед слезами дочери, она впервые в жизни дерзнула оказать насилие над Божественной волей, благословить то, чему не было Божиего благословения, что захотелось бедной ее девочке в ы р в а т ь из рук Божиих…

Именно так, как порыв гнева Божия, истолковала она потом то, что случилось во время обручения. Священник только еще начал говорить обручальную молитву, вознес высоко крест, и вдруг с треском в страшном ураганном порыве ветра (которого пять минут назад и не было вовсе) разлетелись в залу балконные двери — словно какая-то материализованная и живая сила ворвалась из бушующего сада в их мирное и благолепное действо…