Воздыхание окованных. Русская сага

Этим залогом была мысль о земной жизни, как о времени преодоления не только разрушительных натисков молодости, ее нарочитых противостояний прошлому только за то, что оно прошлое, но и отречений души не только от своего безобразия, но и от познанной, в конце концов, своей собственной дурной наследственности, которая и рядом с благими дарами, увы, вполне удобно и с избытком в нас часто соседствует, — преодоления всего, что мешает нам «забывая заднее и простираясь вперед», — стремиться к Богу, «к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:13–14), — к главной цели нашей жизни, которая не здесь на земле сокрыта, но там, — в Вечности. И что преодоление всего этого возможно и реально, благодаря тому, что Отец Небесный ниспосылает каждому в жизни спасительные для него, хотя и может быть, предельно непростые обстоятельства, а послушным, не ропотникам и терпеливцам дарует и Свою благодатную Божественную помощь.

И прошлое, и все эти «бури и натиски» молодости, память о своих ошибках и падениях, сознание своей негожести и виновности перед Богом и людьми, излучают в человеке спасительный дух смирения. Таковые становятся много послушнее, попадая в руки духовных отцов, они милостивее к согрешающим братьям, они более защищены от фарисейства — а все это вместе открывает душу грешника, вставшего на путь спасения для приема Божественной Благодати. «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешные спасти, от них же первый (или первая) есмь аз…» — повторяем мы вслед за священником эти молитвенные слова апостола Павла перед Причастием Святых Даров, вспоминая и Савла — ярого гонителя христиан, которым апостол пребывал до момента призвания его Господом, и апостола Петра, отрекшегося от Спасителя в ту страшную ночь перед Распятием Христа и согласно преданию, всю жизнь на рассвете при крике петуха вспоминавшего свое малодушное отречение и горько плакавшего. Самому горячему, огненно любившему Христа, в Духе Святе исповедавшему в Нем Сына Божия, падшему и восставшему апостолу Петру Господь поручает пасти овец Его…

Искушения — это вожжи для человеческого высокомерия, — учат богодухновенные старцы Афона, — и посылаются они промыслительно. И потому некая успокоенность относительно своего состояния, чувство своей якобы добродетельности много опаснее для человека, — непростые испытания ожидают подобных «добродетельных», но часто жестоких людей (хотя они сами этого могут и не признавать), потому что без великих страданий не может умягчиться их сердце, и потому главное — что Христово Евангелие принесло в мир новое в отличие от Ветхозаветных добродетелей понятие о святости человека — понятие осмирении.

И потому — не права ли была Верочка, рассказ о жизни и делах которой мы совсем, казалось бы, упустили из виду, высказавшая в своем очерке 1916 года «Живые боги людей Божьих» (не опубликован, рукопись хранится в РГБ) на первый взгляд, очень похожую мысль: «Я думаю, что добродетельная жизнь с начала и до конца скорее может убить дух, чем порочная». При этом она сама тут же подчеркнула нетрадиционность своего суждения: «Я придерживаюсь на этот счет совсем особых воззрений». Кстати, исследователи, которые обращались к этой рукописи Веры Александровны, почему-то цитировали эту непростую по смыслу фразу с пропуском нескольких слов, а именно: «с начала и до конца», и в результате получалось грубое искажение мысли Веры. А мысль, хоть и слишком лаконично выраженная и не развернутая, рассчитанная на понимающих, — вполне соответствовала учению Церкви о пользе искушений, о чем было немного сказано выше, правда не в тех случаях, когда человек сознательно намеревается своими падениями искушать Бога, сознательно и цинично "идет на грех", — здесь он уже погрешает на Духа Святаго, и именно с этой точки и начинался отход от Православия хлыстов, которых и вознамерилась изучать Вера еще в бытность свою в Киеве.

* * *

Вера, разумеется, понимала, что речь идет об уклонениях от учения Церкви, но успокаивала себя той мыслью, что интерес ее — чисто литературный, этнографический, сектоведческий. Но она была человеком увлекающимся, не холодным аналитиком, а очень эмоциональным, живым, тонко воспринимающим очеркистом-бытописателем; талант у нее был несомненный: блестящая память, острый глаз-алмаз, живой и сильный слог…

Родные на эти новые занятия Веры смотрели сквозь пальцы: она ведь всегда немного чудила. И к этому все давно привыкли. Считалось, что Верочка могла позволить себе быть оригинальной и независимой, хотя все-таки у Александра Александровича Микулина — отца Веры, — чувствовалась некая настороженность в отношении ее исследовательских интересов и связанного с ними образа жизни.