Вождь краснокожих

Машинист, подчиняясь их команде, тронул паровоз с места и неторопливо покатил, постепенно отдаляясь от неподвижного состава. Но не успел он пройти и полусотни ярдов, как проводник почтового вагона, придя в себя после знакомства с увесистой рукоятью, выскочил на насыпь с винчестером в руках и вмешался в игру. Джон Большая Собака, безмятежно восседавший на угольном тендере, оказался отличной мишенью, и проводник сшиб его со второго выстрела. Потомок воинственных вождей, а ныне рыцарь большой дороги, скатился под откос с разрывной пулей между лопаток, и доля добычи его уцелевших партнеров увеличилась на треть.

В двух милях от водокачки машинист получил приказ остановиться. Бандиты насмешливо помахали ему на прощанье, спустились вниз по крутому склону и сгинули в густых зарослях, окаймлявших железнодорожную линию.

Несколькими минутами позже, с треском продравшись сквозь чапарраль[41], они очутились на поляне, где были привязаны три лошади. Одна из них принадлежала Джону Большой Собаке, которому уже не суждено было ее расседлать. Сняв с этой лошади седло и уздечку, бандиты взгрели ее плетью и отпустили куда глаза глядят. Затем сами попрыгали в седла, приторочили мешок с деньгами и золотом и поскакали, озираясь по сторонам, – сначала через заросли, затем по пустынному ущелью, загроможденному каменными осыпями.

Здесь конь Боба Тидбола поскользнулся на обросшем мхом валуне и сломал правую переднюю ногу. Грабители тут же пристрелили его и на том же валуне уселись посоветоваться. Проделав столь долгий и запутанный путь, они пока были в безопасности – времени прошло совсем немного. Десятки миль и много часов езды отделяли их от возможной погони. Конь Акулы Додсона, волоча уздечку и все еще тяжело дыша, жадно щипал траву на берегу ручья. Боб Тидбол развязал мешок и, хихикая, как ребенок, выгреб из него кучу пачек новеньких купюр в банковских упаковках и увесистый мешочек с золотыми монетами.

– Гляди-ка, старый негодяй, – продолжая смеяться, обратился он к Додсону, – а ведь ты оказался прав, дельце-то сладилось. Ну и голова у тебя, чисто премьер-министр. Кому угодно в Аризоне можешь дать сотню очков вперед.

– Как же быть с лошадью, Боб? Задерживаться нам здесь ну никак нельзя. Еще до рассвета начнется погоня.

– Ну, твой Боливар пока выдержит и двоих, – бодро ответил Боб. – А там подцепим первую же, какая подвернется… Нет, ты погляди, – как тебе такой улов, а? Тут тридцать тысяч, если верить тому, что на упаковке написано, – по пятнадцать штук на брата.

– Я рассчитывал на большее, – возразил Акула Додсон, поддев пачку двадцатидолларовых купюр носком сапога. Взгляд его внезапно сделался рассеянным и остановился на мокрых от пота и ввалившихся боках наполовину загнанного коня.

– Старик Боливар на пределе, – неторопливо проговорил он. – Какая жалость, что твой гнедой сломал ногу.

– Еще как жаль, – простодушно подхватил Боб, – да что ж теперь поделаешь. Боливар у тебя молодцом, двужильная скотинка. Довезет куда следует, а там сменим лошадей… А ведь смех да и только: ты с Востока, чужак в наших краях, а мы тут, на Западе, у себя дома, и все равно в подметки тебе не годимся. Ты из какого штата?

– Из штата Нью-Йорк, – ответил Акула Додсон, снова садясь на валун и жуя соломинку. – Я родился на ферме в округе Олстер, а уже лет в семнадцать сбежал из дома. Да и на Запад я попал по чистой случайности. Шел по дороге, в руках узелок, в нем все мое имущество. Думал, попаду в Нью-Йорк и начну деньги грести лопатой. Мне почему-то всегда казалось, что я для этого дела и родился. Дошел до перекрестка и не знаю, куда повернуть. С полчаса раздумывал, потом все-таки повернул налево. А к вечеру я нагнал обоз циркачей-ковбоев и с ними потащился на Запад. Я вот иной раз думаю: а что было бы, если б я выбрал другую дорогу?

– Да то же самое, – философски заметил Боб Тидбол. – Дело ведь не в дороге, которую мы выбираем; просто что-то внутри нас заставляет выбирать ту или другую дорогу.

Акула Додсон поднялся и прислонился к стволу дерева у подножия склона.

– Жалко все-таки, что твой гнедой сломал ногу, Боб, – повторил он с горечью. – Жуть как жалко.

– А мне-то! – закивал Боб. – Славный был конек. Ну, да Боливар не подведет. Пожалуй, пора бы уже и двигаться, Акула. Сейчас я все это запакую – и в путь; своя ноша, сам знаешь, не тянет.

Боб Тидбол уложил добычу в мешок и туго перевязал его веревкой. А когда поднял глаза – в лицо ему смотрело дуло кольта сорок пятого калибра. Рука Акулы Додсона была твердой, ствол даже не дрогнул, когда Боб, ухмыляясь, проговорил:

– Брось ты эти шуточки, Акула! Пора двигаться.

– Сиди, где сидишь! – приказал Акула Додсон. – И по возможности не двигайся, Боб, если твоя шкура тебе дорога. Говорить это мне не доставляет никакой радости, но мой Боливар совсем выдохся, и двоих ему не поднять.