Вожделеющее семя

Офицеры, то выкрикивая команды, то прибегая к уговорам, принялись разгонять солдат по местам у покачивающегося корабля. Тристрам подозвал капрала Хейзкелла. Совместными усилиями они построили свой ругающийся и смеющийся взвод под прямым углом к борту транспорта. Мистер Доллимор, чьи мечты о далекой Англии и воинской славе были прерваны, пересчитывал солдат, шевеля губами и загибая пальцы.

Первыми на борт поднимались шесть взводов первого батальона. Один из солдат, ко всеобщему удовольствию, уронил в воду винтовку. Какой-то неуклюжий придурок споткнулся, чуть не заставив сыграть носом в сходни впереди идущих. В целом, однако, посадка проходила довольно гладко.

Настала очередь второго батальона; первый взвод поднялся наверх. Тристрам разместил своих людей в кубриках жилой палубы, где из переборок торчали голые крюки для подвесных коек — сами койки должны были подвесить позже, — а столы были наглухо привинчены к полу. В кубрики с шумом нагнетался холодный воздух, но по запотевшим переборкам текли струйки воды.

— Эй вы, козлы, не вздумайте спать в этих люльках, — порекомендовал Талбот. — Навернетесь на пол как пить дать.

Тристрам пошел искать свой кубрик.

— Держу пари, что они запрут эти люки, или как это там называется у моряков, — пророчествовал Лайтбоди, снимая ранец. — Вот увидите. Они не позволят нам выходить на палубу. Будем сидеть, как в мышеловке. Клянусь Богом. Или Гобом.

С таким видом, словно он испытывал глубокое удовлетворение от своих слов, Лайтбоди улегся в мелкое корытце нижней койки. Из кармана своих сшитых по старинной моде военных штанов он достал потрепанный томик.

— Рабле, — проговорил Лайтбоди. — Вы знаете об этом древнем писателе? «Je m'en vais chercher un grand peut— etre». Так он сказал на смертном одре. «Я иду искать великое „возможно“. Я тоже. И все мы. „Опустите занавес, комедия окончена“. Это тоже он сказал.

— Книга на французском, да?

— На французском. Это один из мертвых языков.

Вздохнув, Тристрам полез на верхнюю койку. Другие сержанты — люди попроще и, может быть, поглупее — уже резались в карты. В одной компании даже успели поссориться — из-за неверной сдачи.

— Vogue la galere![15] — послышался голос сержанта Лайтбоди.

Корабль не сразу повиновался приказу. Только примерно через полчаса они услышали, как отдают швартовы; вскоре после этого ровно и мощно, как шестидесятичетырехрегистровый орган, загудел двигатель.

Как и предрекал Лайтбоди, на палубу никого не выпускали.

Глава 5

— Когда жрать дадут, серж?

— Сегодня жрать уже не будем, — спокойно проговорил Тристрам. — Вы на сегодня свой паек выбрали, понятно? Но можете послать кого-нибудь на камбуз за какао.

— А я съел все! — заявил Хоуэлл. — И ужин свой съел, пока мы там ждали посадки. Надувательство — вот это что, черт побери! Кормят впроголодь, сволочи, дрючат, гады, с утра до вечера, а потом посылают под пули, суки!

— Нас посылают сражаться с врагом, так что нам тоже удастся пострелять, не беспокойтесь, — заверил его Тристрам.

Большую часть утра, сидя в наглухо задраенном трюме, Тристрам провел за чисткой пистолета, этого по-своему красивого оружия. Вообще-то он собирался отслужить свой срок, преподавая сугубо мирные предметы, и совсем не предполагал, что когда-нибудь ему придется применять это оружие. Тристрам представил себе выражение лица человека, застреленного из этого пистолета, он представил себе его лицо, превращенное в месиво из сливового джема, соединение удивления с другими чувствами на этом лице, он представил себя — вместе со своими зубными протезами и контактными линзами и всем прочим — вдруг превратившимся в человека, исполняющего акт убийства человеком другого человека. Тристрам закрыл глаза и мысленно ощутил, как его указательный палец мягко нажимает на спусковой крючок. Удивленное лицо, стоявшее перед его взором, было лицом Дерека. Один меткий выстрел — и оно превратилось в пудинг с джемом, водруженный на модный пиджак.

Открывая глаза, Тристрам мгновенно понял, каким он должен выглядеть перед солдатами: свирепым, с прищуренными глазами и улыбкой убийцы — примером для всех.

Но солдаты были людьми беспокойными, раздражительными, скучающими, склонными к фантазиям, но не расположенными мечтать о крови. Они сидели, уперев локти в колени и положив подбородки на ладони, глаза их остекленели от смутных видений. По кругу были пущены фотографии, кто-то наигрывал на самом меланхоличном из музыкальных инструментов — на губной гармошке. Солдаты пели:

Мы вернемся домой, Мы вернемся домой, Может, летом, может, летом, Ну а может, зимой, Может, утром, может, утром Иль во тьме ночной.