Вожделение бездны

- Извините. Давайте решать наконец! - рассвирепел Кутузов. - Моя не моя, а видеть это невозможно.

- Невозможно, - отозвался мастер.

В разговоре не хватало вектора, Кутузов чувствовал. А, ну конечно, мастер так и не спросил, откуда она у меня вообще. Скажу - купил за полтинник на птичьем рынке, он в морду мне даст. И правильно. Кто поверит в рынок?

- Я купил эту Библию на птичьем рынке за полтинник, - спокойно сказал Кутузов.

Мастер усмехнулся:

- Я тоже так умею. Да ладно, что уж теперь.

- Вы думаете, я её и умыкнул из музея? - с лёгкой печалью спросил Кутузов.

- А я не знаю. Не видел и свечку не держал. Я реставратор. Хотите, всё сделаю, вам отдам, живите как можете. Только потом я вам не помощник.

- Хорошо, я оплачу лечение. Сколько?

- Три тысячи.

- Долларов?

- Евро. Или я зову милицию.

- По рукам.

- И по ногам, - недобро пошутил мастер. - В них, видите, правды нет…

На улице Кутузов пережил ярость и гнев, потом удушье, потом панику, горе и

сгорбленность, печаль, грусть и опять ярость. Евроденег у него не было и пока не

предвиделось. Некстати вспомнились подушки, обещанные жене. И ещё более некстати вспомнилась сама жена, которая, к её счастью, сейчас была далеко.

Возможно, в прадедах у Кутузова всё-таки были воины, ибо вдруг, прохваченный горькой страстью, он увидел себя со стороны и выпрямился; в позвоночнике упруго зазвенела музыка боя, как зоря, которую протрубили ему лично, и весь облик стареющего профессора стал иным.

Когда распахнулась дверца, он даже не удивился. Аня изумлённо разглядывала давешнюю развалину и не обнаруживала никаких признаков усталости материала.

- Едем? - осторожно спросила девушка.

- Едем. В кино. Что сегодня дают?

- В кино?! - Хорошо, что Аня была мужественная и современная. Другая на её месте могла бы и другие вопросы задать. - Поехали.

Глава 14

Вавила, утирай рыло, проваливай мимо! Один Бог безгрешен. Всякая неправда грех. Мужик лишь пиво заварил, а уж чёрт с ведром. Бог терпел, да и нам велел

Время юности мы все проводим по-разному, в соответствии с природным запасом терпения. Ни один самый честный литератор на свете не описал юность полно и правильно, поскольку это решительно немыслимое дело.

В юности все модернисты: напряжённый внутренний монолог, абсурдность бытия, непреодолимый разрыв между личной бытийностью и всеми тенденциями социальной

жизни. Больно! Если бы в пятом-шестом классах детям вкратце пересказывали Фрейда

и Сартра, то школу никто бы не прогуливал, полагая, что эти мальчики - свои люди, ровесники: те же проблемы! И уж после них, в седьмом, дети с удовольствием переходили бы к изучению наконец русских народных сказок по Афанасьеву, а в восьмом классе освобождённый, раскованный молодняк легче бы прощал барышне Лариной Т.Д. её непостижимое поведение.

Но учебные планы по литературе пишут взрослые люди, как-могли-заработавшие себе на личный постмодернизм, вследствие чего учебники, преподающие умственное бессилие Толстого вкупе с наивностью Чехова в виду гордого человека Горького, навсегда отшибают у подросшего щенка желание бороться со своими блохами: если у великих была такая подлая шерсть, мне и подавно можно в луже спать.

Лично мне в школе чудесно повезло с изумительной нашей Чайкиной. Ей было лень говорить и слушать эту чушь про скучающего Онегина, посему добрая женщина задавала на дом только пересказы содержания. Как запомнил, так и расскажи: перчатки Печорина, лошадь Вронского и плечи Анны, муж Татьяны, дети Наташи,

мудрость Каратаева, любовь Обломова, сто двадцать восьмой сон Веры Палны и что с этим делать.

Когда очередь подходила к очень толстым книгам, - ясно, не осилят, - она вызывала к доске меня, точно уже ознакомившуюся, и просила рассказать о прочитанном всему классу, пока она пойдёт за журналом, а класс успеет за мной записать. И обрела я свой первый опыт больших публичных выступлений.

Ныне, трудясь в прямом эфире радио, я каждый день благодарю милую Чайку за мою

детскую лекционную деятельность. Представьте, куда она меня бросала: соклассники,

мои ровесники, должны были каждый раз прощать мне моё существование в означенных

формах. А я должна была каждый раз доказывать им, что мой пересказ, например, "Войны

и мира" можно использовать в любой практике: писать сочинения, отвечать у доски, просто болтать о нравах и временах.

Теперь я взрослая. Слушатели радио вынуждены каждый день прощать мне то же самое.

И всё шло хорошо до вот этих, ныне описываемых событий, когда началось восстание чего-то вдруг не простивших масс.

Доносы посыпались, аки сухой горох. Личная жизнь и нравы автора и ведущей

духовно-нравственных передач. Треск и рокот. Представители угрожают руководству:

если меня, форменное исчадие, не уберут из эфира, они напишут выше, в Патриархию, бороться-то надо! Перешёптывания в редакции. Взгляды искоса. Наконец - первая кровь: понижение зарплаты. Точнее, так: всем повысили, мне оставили прежнюю. После первого акта диффамации накал чуточку снизился. Представители на неделю ослабили эпистолярный узел; наверное, побежали за новой пачкой бумаги.