Вожделение бездны

Кутузов, неожиданно переходя на ты. - А если познаваем, то как ты познаешь того, кого не видно ниоткуда?

Профессор, конечно, не ведал, что подобные вихри, враждебные логике, веют исключительно в специально отведённых местах, на кафедрах и в диссертациях, а в мире живых людей вопросы познания решаются быстрее, проще и радикальнее.

Дедок, тоже не промах, мигом сообразил, что у сынка с головой проблема, и не

стал приводить свидетельств явления Девы на поле брани. Это популярное в окопных мемуарах явление он давно простил своим товарищам, как живым, так и павшим. Он поступил иначе:

- А вот скажи мне, зачем Геккель наврал Дарвину, якобы у человеческого эмбриона сначала жабры, хвост, а потом он за девять месяцев всё-таки очеловечивается и рождается уже с лёгкими, без хвоста и даже улыбаться может?

- Как это Геккель наврал? - потрясённо переспросил Кутузов, никогда ранее не

сомневавшийся, что плакат в школьном кабинете биологии утверждён министерством в качестве безусловно честного и научно обоснованного пособия для наглядности эволюции.

- Вот именно. Геккель - господин соврамши. Его потом учёное сообщество исключило из себя, но Дарвин уже к тому времени помер. А прохвост знаешь как сказал коллегам-академикам, когда его пристыдили: что ж ты, собака такая, всю эволюцию

псу под хвост пустил своими подтасовками… Он сказал: вы, братки, не без греха,

вам тоже славы хочется, посему все врёте, когда надо, а эволюция всё равно была, даже если это нельзя доказать!

- Налей ещё, - сурово сказал Кутузов, неприятно трезвея. - В стакан.

Ветеран притих, однако налил, но попросил Кутузова закусить покрепче и сам подложил ему оливье, колбасы, котлету и почему-то бублик.

Профессор влёгкую залил в желудок полный стакан водки, показавшейся невкусной водой, дожал её котлетой, повертел бублик и вдруг опустил голову.

- И что теперь будет? - спросил он тоскливо у ветерана.

- Да что было, то и будет, Екклесиастик ты мой! Ты где живёшь?

- У девушки, зовут Аня, скоро меня заберёт…

- А! Прима-а-ак! Понимаю, сынок, трудно тебе. Поневоле Бога помянешь…

- Да не примак я… - отмахнулся Кутузов. - У неё папа-мама за границей, командировка… у меня жена умерла, - бессвязно мотивировал Кутузов.

- А не примак - значит, кобель! Так я понимаю? - расхохотался дед и подмигнул. За соседними столиками все тоже подмигивали уже, раскрасневшись и закусив.

- Скажите, - очнулся Кутузов, инстинктивно стараясь держать язык по курсу, но тот валился вбок, увеличиваясь в размерах. - А вы откуда всё знаете?

- А оттуда, - пояснил ветеран, ища глазами, куда бы положить сотрапезника, пока не поздно. - Где твоя Аня?

- На улице. Работает…

Поняв Кутузова по-своему, ветеран попросил парней соседнего столика подержать его друга прямо, а сам побежал на улицу за Аней, которая там работает. Вдоль

тротуара действительно металась какая-то беленькая, и старик просто так, наудачу позвал её: "Аня?"

- Да! Вы кто? А, понятно, - унюхала, рассмотрела, - где тело?

- Детка, зачем же ты так? В твои-то годы?

- Что в мои годы? Где этот идиот несчастный?

- Там. В кафе. Его двое держат… Я говорю, зачем же ты на улице-то, в твои-то годы… нехорошо. В наше время шалавам ворота дёгтем мазали…

- Почему? Чем?! Вы… ладно. И вас с праздником. Пошли. - Она потянула бормочущего деда в кафе, не слушая, а то узнала бы, за что кому ворота мазали.

Кутузов уже пребывал в смешанном состоянии; жгучая смесь колыхалась, выталкивая вулканы видений, - Дарвина, плачущего на плече у господина соврамши Геккеля; офорта с глазами жены; ароматного моря водки; а также пирамиды мудрых книг, и

каждая была живая, шевелилась, как младенец, и протягивала ручонки и звала папу.

Глава 31

В чёрный день перемогусь, а в красный - сопьюсь. Пошла изба по горнице, сени по полатям. Здравствуйте, мои рюмочки, здорово, стаканчики; каково поживали, меня поминали?

Похмелье - след опыта, злобно-дерридистски обучающий козлёночка, от какой лужи пыталась удержать его Алёнушка; но похмелье, с его дивными и страшными озарениями, обретается не сразу. Как нет на земле женщины, вымучившей таки себе оргазму в первую брачную ночь, так нет и пьяницы, сумевшего наутро унять первую в жизни дрожь интоксикации простым и проверенным методом: чем ушибся, тем и лечись. Все сопротивляются, не в силах жить, а о приёме верного лекарства поначалу и слышать не могут.

Не мог слышать о водке и Кутузов, обнаруживший себя утром на журнальном столике, в пуховом спальнике, в окружении графинчика, лафитничка, икорки, лимончика и воды в пятилитровом кувшине с предусмотрительным носиком и краником. Поодаль в глубоком кресле задумчиво полулежала Аня, созерцавшая процессы и состояния: пробуждение, реанимация (пригодился лишь кувшин, правда, весь), осознание, паника, маниакально-депрессивный психоз и т.п.

- Да уж, - сказала она через полчаса, - опыт похмелья обретается по выслуге лет и выдаётся только истинным храбрецам познания.

Кутузов посмотрел на лимон и зажмурился. Прошло ещё полчаса.