Вожделенная награда

Замолчав, она снова уставилась на свои руки, пытаясь не дрожать, не начать скулить и молить его о пощаде и ни в коем случае не проговориться, что любит его. От одной этой мысли она содрогнулась. Это все равно что плеснуть бензина в огонь.

— И поэтому ты не можешь выйти за меня?

При первых звуках его низкого голоса она вскинула голову, но не увидела в его глазах ничего, кроме все того же огня, и просто кивнула, не доверяя голосу. Никос подался вперед и поставил бокал на столик. Страх и надежда охватили Тристанну, и у нее снова закружилась голова. Он легко поднялся с кресла, и у Тристанны пересохло в горле.

— Мне все равно, — тихо, но твердо сказал он, подходя к ней и касаясь ее щеки. — Все это не имеет никакого значения.

— Что? — Она едва могла говорить. Ее голос звучал чуть слышно, ее трясло, даже его присутствие больше не сдерживало ее. — Как ты можешь так говорить? Тебе не должно быть все равно!

— Мне не все равно, что твой отвратительный братец поставил тебя в такое положение, — тихо и хрипло сказал он, как будто тоже не доверял своему голосу. — Мне не все равно, что если бы я отказал тебе, ты нашла бы кого-то другого. — Рука, прижатая к ее лицу, напряглась. — Мне не все равно, что ты стоишь здесь передо мной и стараешься не расплакаться.

— Неправда! — огрызнулась она, но было слишком поздно.

Весь ее страх и гнев, боль и отчуждение, и отчаянная, невозможная любовь сплелись в один пылающий клубок у нее в груди и выплеснулись на щеки горячими слезами. Она не могла остановить их. Никос пробормотал что-то по-гречески, что-то нежное, и стало еще хуже. Тристанна прижала руку к глазам, злясь на себя. Что дальше? Она начнет хвататься за него каждый раз, как он соберется уйти? Как скоро она превратится в свою мать? Эта мысль обожгла ее. Ее самый ужасный кошмар становился реальностью. Но Никос взял ее лицо в ладони, и все мысли испарились, кроме одной — о нем.

— Послушай меня, — сказал он не терпящим возражений тоном. — Ты выйдешь за меня. Я приструню твоего брата и помогу твоей матери. Тебе больше не надо будет об этом беспокоиться. Ты поняла меня?

— Ты не можешь вынудить меня выйти за тебя. — Но она знала, что даже слезы на ее щеках высохнут, как только он прикажет.

— Я только что это сделал, — сказал он. — Ты выйдешь за меня.

И он поцеловал ее так, словно все уже было решено и она согласилась.

Возможно, все это был четко продуманный ход, но Никосу так не казалось, когда он думал о случившемся, стоя на балконе, нависающем над скалами высоко над волнами. Он не верил, что ее тело может обмануть его, как бы ей ни хотелось этого.

Он повернулся и посмотрел на нее, лежащую на сбитой постели, чуть приоткрыв во сне рот. Спутанные волосы рассыпались по плечам, тело мерцало в лунном свете, притягивая его, как голос сирены, от которого не было спасения. Грудь сдавило, и он резко отвернулся.

Ночь веяла прохладой, бриз приносил запахи соли и сосен. Никос смотрел на темную воду и огни деревушки внизу и не понимал, почему не чувствует торжества от своей окончательной победы. Он торжествовал, тут и там ослабляя позиции Барбери, так что после смерти главы семьи оказалось достаточно подуть на их твердыню, чтобы она покачнулась. Он слишком хорошо помнил, что тогда чувствовал. Он помнил злобный смех Питера, когда тот объявил о расторжении их сделки, о том, что денег Катракисов больше нет и он бросил Алтею, и все это согласно плану Барбери. Тогда, много лет назад, они наверняка тоже праздновали. Все эти годы Никос растравлял себя, в подробностях представляя эту вакханалию, вспоминая слова Питера.

Так почему же сейчас он не чувствовал радости, которую должен был чувствовать? Он полностью подчинил ее себе. Ее признание поразило его, но он не мог спросить, что заставило ее раскрыть карты. Он мог только размышлять над ее мотивацией, и ни один вывод, к которому он приходил, не нравился ему. Одно было важно, твердо сказал он себе, — что она рассказала ему все, что знала о планах брата, о своей собственной роли в них. А потом она набросилась на него, как голодный дикий зверь, двигаясь в темноте спальни, как будто была сделана из огня и желания, сводя их обоих с ума. Но Никос не чувствовал прохладного прикосновения триумфа, зато чувствовал что-то другое, примитивное и темное, совершенно незнакомое. Его охватило сильное собственническое чувство, заставляя усомниться в состоятельности давно разработанного плана.

Он не собирался вовлекать ее в свою игру, напомнил он себе, как будто у него еще оставалась совесть, как будто не избавился от этого бесполезного довеска давным-давно, что прекрасно доказало его обращение с Тристанной. Он не собирался повторять то, что сделал Питер.