Возлюби ближнего своего

По планам руководства мы должны были в конце октября отправляться в запас, но произошло событие, в корне перечеркнувшее наши надежды. Из нас, четверых курсантов один был старше всех, ему тогда уже исполнилось 27. В казарме он с нами жить не стал, нашёл себе женщину и проводил у неё всё свободное время. Но и такое положение дел его не устраивало, и он, желая уволиться из армии пораньше, предложил отцам командирам что-то очень хорошее взамен за свою свободу. Те с радостью согласились, но поставили ему жёсткое условие. В случае, если он их обманет, то нас, его товарищей, оставят служить до нового года. Так мы, ничего не подозревая, стали заложниками нашего друга. Разумеется, что ничего он им не привёз, а нам, уже предвкушающим дембель, вдруг объявили, что срок нашей службы продлевается ещё на два месяца.

Вот хуже всего такие, как говорят поляки, «несподянки», или неожиданности. Во-первых, деньги мы уже проели, а, во-вторых, молодые воины, разъезжаясь по частям, утащили почти все мои личные вещи. Наступали долгие холодные осенние вечера, и ещё два месяца одиночества в прекрасном, но насквозь продуваемом, городе Минске, это было невыносимо.

Просить у родителей я постыдился, зато узнал, что такое голод. Из оставшихся ресурсов мне с трудом удавалось выкраивать по нескольку копеек на то, чтобы купить на день буханку хлеба, заварка у нас ещё оставалась. Один из курсантов, находясь на суточном дежурстве, питался при штабе округа, а другие два дня до следующего дежурства нужно было как-то выживать. Ещё из расчёта на троих, мы сбрасывались и покупали на два дня пачку самых дешёвых сигарет.

Никогда не забуду, в те дни меня зачем-то послали в офицерскую столовую. Захожу, а на столах расставлена еда. И у каждого прибора стоит салатник с салатом оливье, мой самый по жизни любимый салат. Я его увидел, и застыл. И глаз оторвать не могу. Чувствую, собой не владею, сейчас украду и съем, но на моё счастье, в этот момент из подсобки вышел кто-то из работников столовой. Он-то и перехватил мой голодный взгляд и немедленно вытолкал за дверь.

Иногда думаю, зачем Господь дал мне испытать такое продолжительное чувство голода? Сейчас понимаю, что человеку нужно научиться ставить себя на место другого, а как можно понять голодного и влезть в его шкуру, если сам постоянно сыт?

Но хуже голода были эти бесконечно долгие тёмные вечера в огромной пустой казарме. После переезда в Минск у меня почему-то, может от того, что дом стал ближе, стала выходить наружу, казалось бы, уже преодолённая тоска по моей подружке. Вот умом вроде всё понимаю, нет её, той бывшей моей девушки, есть чужая мне женщина, даже имени её, той которую я знал, уже нет, а тоска есть. Такое бывает, человеку, например, ногу отрежут, а она у него продолжает болеть. Ноги нет, а она болит, такая фантомная боль. Вот и меня тогда мучила эта фантомная боль. Той девочки, что любил, уже нет, а тоска есть, и заглушить её не было сил.

Имея свободу передвижения, но, не имея денег, я всё сводное время проводил в публичной библиотеке или художественном музее, где и познакомился с молодым искусствоведом Серёжей Молотковым. Серёжа был добрый человек, но почти такой же нищий, поэтому я ему даже и не намекал на постоянно сопровождающее меня чувство голода, хотя от чая, из вежливости, никогда не отказывался. Мой новый товарищ в свободную минуту сопровождал меня по залам, и рассказывал интереснейшие вещи. В разговорах с ним я забывал обо всём.

Вспоминается один чудесный день, нам выдали денежное довольствие, в несколько рублей, и я спешил на встречу с Серёжей в какое-то кафе при большом гастрономе. Серёга пригласил меня на чашечку кофе. Не будучи тонким знатоком напитка, я мгновенно опрокинул в себя эту крошечную кружечку и поспешил купить что-нибудь посущественнее, в те дни я предпочитал объём всему остальному. Серёжа, молча, наблюдал, как я проглотил четыре заварных пирожных, запивая их молоком. После того, как всё, к сожалению, было съедено, я попросил товарища о помощи: — Серёжа, ты знаком со многими художниками, подскажи, мог бы кто-нибудь из твоих друзей, хотя бы в карандашном наброске, изобразить для меня что-то наподобие лучника, как у Чюрлёниса? Я не стал вдаваться в подробности, что мне тогда было плохо и нужно на что-то опереться, пережить время долгих холодных вечеров казарменного одиночества. Знаю, что Серёжа пытался помочь, но у него ничего не получилось. — Лучника, просто так, с ходу не напишешь, — скажет он потом, но зато подарит мне его маленькую оригинальную репродукцию.