Возлюби ближнего своего

Он продал свое пальто, чемодан и остатки подарков Потцлоха. Затем были проданы вещи Рут — кольцо матери, платья и узкий золотой браслет. Оба не очень печалились по поводу этих утрат — ведь они жили в Париже, и этого было достаточно. Была надежда на будущее, и было чувство безопасности. В Париже, городе, давшем приют всем эмигрантам двадцатого века, царил дух терпимости. Здесь можно было умереть с голоду, но людей преследовали ровно настолько, насколько это было абсолютно необходимо. И этим стоило дорожить.

Однажды в воскресенье Марилл повел их в Лувр. В эти часы вход был бесплатным.

— Сейчас зима, и надо как-то убить время, — сказал Марилл. — Какие, собственно, у эмигранта проблемы? Голод, жилье и время, которое некуда девать, — ведь работать ему запрещено. Голод и забота о крыше над головой — вот два смертельных врага. С ними он должен бороться. Но время... Огромное, пустое, бесполезно уходящее время; этот притаившийся враг разъедает и подтачивает энергию, нескончаемое ожидание рождает усталость, а смутный страх парализует силы. Оба первых врага атакуют эмигранта в лоб, и ему приходится либо обороняться от них, либо погибнуть; время же атакует и разлагает его. Вы оба молоды. Так не торчите же попусту в различных кафе, не скулите, не поддавайтесь усталости! Если иной раз станет невмоготу, отправляйтесь в великий зал ожидания Парижа — в Лувр. Зимой там хорошо топят. Уж лучше горевать, стоя перед картиной Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, нежели сидеть за рюмкой водки или предаваться бесплодным сетованиям и бессильной ярости. Это говорю вам я, Марилл, который, вообще говоря, тоже предпочитает рюмку водки. Иначе я не стал бы читать вам нравоучений.

Они пошли по залам Лувра, любуясь зарей и рассветом искусств. Шли мимо веков, мимо каменных египетских фараонов, греческих богов, римских цезарей, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров, фламандских гобеленов, мимо картин, созданных людьми великого сердца — Рембрандтом, Гойей, Греко, Леонардо, Дюрером, шли через бесконечные залы и коридоры, пока не добрались до комнат, где висели полотна импрессионистов.

Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины — окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.

— Эмигранты! — сказал Марилл. — Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали... Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. — Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. — Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? — спросил он.

— Ощущение покоя, — не задумываясь ответила она.

— Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы — в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?

— Не знаю, — ответил Керн. — Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.

— Вы идеалист, — улыбнулся Марилл.

Керн недоверчиво посмотрел на него.

— Я не шучу, — сказал Марилл.

— Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.

Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.

Марилл снова надел очки и осмотрелся.

— Человек велик в своих высших проявлениях, — сказал он. — В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, — это известная, так сказать, средняя мера доброты.

Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.

— Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, — сказал Керн. — Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.

— А по-моему, он напоминает цыпленка, — возразила Рут, — молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.

— Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.

Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.

— Вот, ешь, пожалуйста, — сказала она. — Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?

Керн рассмеялся.

— Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!