Возлюби ближнего своего

— Радость жизни, — задумчиво сказал Фогт, словно обращаясь к самому себе. — Радость жизни — покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Все смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.

— Те, кому диктовали, тоже радостей не испытывали, — вставил Керн.

Фогт кивнул и медленно выпил глоток прозрачного вина. Потом посмотрел на озеро в лунном свете, отливающее серебром и окруженное горами, словно стенками драгоценной раковины.

— Им ничего не продиктуешь, — сказал он. — И мотылькам — тоже. И тем вот — тоже нет… — Он показал на несколько прочитанных книг. — Гельдерлин и Ницше. Первый пел жизни самые чистые дифирамбы, другой мечтал о божественных танцах Диониса, — и оба кончили безумием. Будто природа где-то поставила границу.

— Диктаторы не сходят с ума, — сказал Керн.

— Конечно, нет! — Фогт встал и улыбнулся. — Но нормальными людьми их тоже нельзя считать.

— Вы действительно пойдете завтра в полицию? — спросил Керн.

— Да, хочу. Всего вам хорошего и большое спасибо за желание мне помочь. Сейчас я еще спущусь на часок к озеру.

Он медленно побрел вниз по улице. Улица была безлюдна и тиха, и шаги его слышались еще некоторое время даже после того, как его поглотила тьма.

Керн взглянул на Рут. Она улыбнулась ему:

— Ты боишься? — спросил он.

Она покачала головой.

— У нас это все иначе, — сказал он. — Мы — молоды. Мы выдержим.

Два дня спустя из Цюриха приехал Биндер — свежий, элегантный, уверенный.

— Как дела? — спросил он. — Все в порядке?

Керн рассказал ему о своей встрече с коммерции советником. Биндер выслушал его внимательно и рассмеялся, когда Керн рассказал ему, что попросил Оппенгейма порекомендовать его кому-нибудь.

— Это было вашей ошибкой, — сказал он. — Это один из самых трусливых людей, которых я знаю. Но я накажу его сейчас за это — нанесу, так сказать, визит вежливости.

Он исчез, а вечером вновь появился, держа в руке бумажку достоинством в двадцать франков.

— Поздравляю! — похвалил его Керн.

Биндер передернул плечами.

— Ничего хорошего не было, можете мне поверить. Господин националист Арнольд Оппенгейм все понимает ради своих миллионов. Деньги делают людей ужасно бесхарактерными, правда?

— Безденежье — тоже.

— Верно, но это случается реже. Я его изрядно испугал дикими вестями из Германии. Он дает только со страха. Чтобы откупиться от судьбы. Разве это не значится у вас в листе?

— Нет. Там стоит только: «помогает, но после нажима».

— Это то же самое. Ну, ладно, может быть, мы еще встретим коммерции советника на проселочной дороге как коллегу. Это вознаградит меня за многое.

Керн рассмеялся.

— Он-то уж найдет выход! А почему вы оказались в Люцерне?

— В Цюрихе стало слишком жарко. На моих пятках висел сыщик. И потом, — лицо его помрачнело, — я иногда заезжаю сюда, чтобы забрать письма из Германии.

— От родителей?

— От матери.

Керн промолчал. Он вспомнил о своей матери. Он писал ей время от времени, но ответа от нее получить не мог — слишком часто менял адреса.

— Вы любите пирожные? — спросил Биндер спустя минуту.

— Люблю.

— Подождите минутку…

— Вскоре он вернулся, держа в руке небольшую картонную коробку с песочным тортом, тщательно завернутым в шелковистую бумагу.

— Сегодня прибыл с таможни, — объяснил Биндер. — Здесь его получили мои люди.

— Вот вы и наслаждайтесь им сами, — сказал Керн. — Его пекла ваша мать, это сразу видно.

— Да, торт пекла моя мать. Но именно по этой причине я и не хочу его есть. Просто не могу.

— Не понимаю… О, боже ты мой! Если бы я получил от матери такой торт! Я бы ел его целый месяц! Каждый день — по маленькому кусочку…

— Да поймите же меня! — сказал Биндер сильным, но глухим голосом. Не для меня она его посылала! Для моего брата…

Керн уставился на него.

— Вы же говорили, что ваш брат умер!

— Да, конечно. Но она этого еще не знает.

— Не знает?

— Да, не знает… Не могу я ей написать об этом! Просто не могу! Она тут же умрет, если узнает такое. Он был ее любимцем. Меня она не особенно любила. И он был лучше, чем я. Поэтому и не выдержал. А я пробьюсь! Конечно, пробьюсь! Вы же сами видите! — И он отшвырнул деньги Оппенгейма на пол.

Керн поднял деньги и положил их снова на стол. Биндер сел и закурил сигарету. Потом вынул из кармана письмо.

— Вот, это ее последнее письмо. Пришло вместе с тортом. Прочтите, и вы поймете, что оно не может оставить человека равнодушным.

Письмо было написано на голубой бумаге мягким косым почерком, каким пишут молодые девушки.

«Мой дорогой Леопольд!