Возлюбивший войну

– Такой уж я везучий, – разглагольствовал он. – Я не могу проиграть. Да, да, похоже, что я никогда не могу проиграть. Бреддок должен мне двадцать монет, Черч – двадцать семь, Хендаун – одиннадцать, Бенни Чонг должен мне тридцать. В Спеннер-филде я вечно был в долгу у одного парня. Дело в том, что он страдал комплексом неполноценности, и я, чтобы вселить в него уверенность в собственные силы, считал себя обязанным каждую неделю занимать у него по несколько долларов…

В эту минуту я заметил ее впервые. Я сидел лицом к бару и увидел ее через плечо Мерроу. Она на мгновение остановилась около бара, потому что какой-то несимпатичный тип пытался уговорить ее выпить с ним, а она щурилась, привыкая к полумраку, наполнявшему нашу часть зала. Она была, благодарение Господу, маленькой, еще ниже меня. И в то же время стройна, изящно сложена, с гибкой, напоминающей стебель шейкой, а держалась так, словно была высокой, как тоненькая травинка, которая тянется к солнцу. На ее темно-синем платье белела узкая полоска пике, обегавшая хрупкую шею; она стояла, опираясь рукой о стойку бара, и, решив осмотреть себя, взглянула сначала на руку, потом на плечи и грудь. У нее была розовая кожа. Она откровенно радовалась тому, что хороша собой.

Мерроу, очевидно, почувствовал, что я его не слушаю, и заговорил громче:

– Ты знаешь, как Аполлон Холдрет собирает монетки? Какая чушь! Вот уж никак не могу понять – собирать всякие старые блямбы. Деньги надо тратить! Как-то раз вечером Мартин Фоли – ну, ты же знаешь Фоли, – как-то раз он пришел в клуб с двумя старыми серебряными монетами и сказал Аполлону, что готов их продать. Фоли сказал, что купил монеты в Панаме; они очень напоминали серебряные доллары, только с надписью на языке этих черномазых, ни черта не поймешь, а Фоли утверждал, что монеты по восемь реалов каждая. «По восемь чего?» – спрашиваю, а он и не знает, как объяснить; тогда я ему говорю: «Вот изберут меня президентом Соединенных Штатов, станем чеканить только двадцатидолларовые золотые монеты, их-то я и буду собирать. Как Франклин Делано Рузвельт собирает почтовые марки». Еще бы, у него есть министр почт, он и печатает их специально для президента.

Я не решался слишком пристально смотреть на девушку, боясь, что Мерроу повернется и увидит ее, а этого я не хотел.

Мерроу, видимо, был не в своей тарелке.

– Сегодня мы потеряли немало идиотов, – сказал он, подчеркивая интонацией, что идиот сам виноват в своей смерти. – Я не жалею, когда проигрываю. Наверно, потому-то я почти всегда выигрываю. Проигрыш меня не трогает. И еще. Я не верю в теорию вероятности. Я просто говорю себе: «А может, эта паршивая теория – одно очковтирательство». Я и в рулетке всегда ставлю против выигрывающего. К дьяволу статистику! По теории вероятности меня, очевидно, должны убить во время этой войны, а я говорю: к дьяволу! Может, теорию уволили в отставку! Терпеть не могу тех, кто откладывает из жалования и без конца пересчитывает, сколько накопилось. Как запасливые белки. Я люблю тратить денежки. Специально рассчитываю так, чтобы истратить все до цента.

Трудно было понять Мерроу: не то он собирался жить вечно, не то готовился умереть в следующую минуту.

Он начал уже сердиться, что я не поддакиваю ему каждые десять секунд («Да, да, конечно»), но оглянулся, увидел ее и голосом, в котором звучали самоуверенность и решительность, сказал: «Брат Боумен, следуй за мной. Нам предстоит работенка». И направился к ней.

Я, как обычно, поплелся позади. В то время я думал, что Мерроу заарканил луну.

25

Получилось так, что когда мы шли к бару, девушка встала, намереваясь, как я подумал, пойти в туалет.

От ее походки у меня перехватило дыхание. В девушке было что-то такое, что вызывало мысль о прямом характере, отсутствии всякой рисовки, безмятежном спокойствии, и хотя кошки никогда не вызывали у меня особых симпатий, тут я не мог не восхититься кошачьей грацией ее движений – легких и упругих, как на пружинах; она и ступала как-то особенно, необыычно, по-голубиному, ставила ножку и шла, как балерина, но не потому, что оригинальничала, а потому, что у нее было такое строение бедер – этого сосуда любви, таящего сладчайшие плоды; дразнящая походка – можете мне поверить! – девушка поводила головкой из стороны в сторону, и хотя ее полуприкрытые глаза, казалось, ни на ком не останавливались, она, конечно, замечала мужчин.

Базз ускорил шаги и преградил ей путь, встав чуть ли не на цыпочки, отдуваясь, как дельфин, то помахивая пилоткой, то похлопывая ею по ноге; на его массивном лице играла широкая и глупая улыбка донжуана, а я, дисциплинированный лакей, пристроился позади, немного правее. Сердце у меня колотилось: ведь атаку возглавлял сам Базз.

– Пардон, мадам, – заговорил Мерроу. – Вы не скажете, как найти «Дорчестер-бар»?

– Мадемуазель, – поправила девушка, равнодушно взглянув на Мерроу.

– Тысяча извинений!

Базз стоял, подавшись вперед, словно собирался накинуться на девушку при всем честном народе, а она спокойно посматривала на него, не принимая, но и не отклоняя его прозрачных намеков.