Возлюбленная террора

Шел уже второй час допроса. Как всегда, вел его «личный» следователь Марии Спиридоновой Михайлов, жестокий и малообразованный человек. Впрочем, в ГПУ «образование» было особого рода, и по меркам этого учреждения Михайлов был специалист хоть куда.

— Вы нарочно не хотите понимать, что от вас требуется?

Мария молчала, глядя через его плечо в окно.

— Не может быть, чтобы вы, умная женщина, не понимали, чего от вас надо, — голос следователя угрожающе повысился. — Не может быть! Или вы глупа как дерево, не понимаете? Неужели не понимаете?

На последней фразе Михайлов уже визгливо кричал.

Спиридонова устало сказала:

— Не понимаю и не хочу понимать.

— А тогда я предъявлю вам вредительство в банке и немецкий шпионаж.

Мария будто не слышала. Михайлов стукнул кулаком по столу:

— Да выбирайте, наконец! Или сознаетесь в организации центрального террора и местного, и баста, только по этому вас и осудят. Или же… Вы поймите, если будете по-прежнему молчать — все равно обвинение не снимется, но к нему еще и добавятся вредительство в банке и шпионаж в пользу гестапо с помощью немца Тодтенглупта.

Мария молчала. Ей хотелось кричать, выть в голос и бесноваться от возмущения, протеста и горя, — она молчала. Ощущение было такое, что она держит в руке раскаленное железо, которое прожигает руку и грудь, медленно остывая, — она молчала, чтобы палачи не заметили, как ей невыносимо больно.

Михайлов вдруг прислушался и поднял вверх палец.

— Слышите? Слышите?

— Что? — устало спросила она. Кровь так пульсировала в голове, что она ничего не слышала.

Михайлов вдруг рванулся с места и стремительно выскочил за дверь. Минуты через две вернулся и удовлетворенно сказал:

— Там, в соседней комнате, допрашивают вашего мужа. Так вот Майоров ревет как белуга.

Мария усмехнулась:

— Майоров ревет? За девятнадцать лет жизни с ним я пи разу не видела его даже плачущим, не то что ревущим как белуга. — Вдруг она поняла смысл слов Михайлова, и ей стало не по себе: — Что вы с ним сделали?

— Ничего особенного. — Улыбка у следователя была на редкость противной. — Ничего особенного.

Михайлов выждал с минуту, но Спиридонова больше ничего не спросила. Тогда следователь поменял тему разговора:

— Сколько лет отцу вашего мужа?

Мария пожала плечами:

— Какое это имеет значение?

— Раз я вас спрашиваю, значит, имеет.

— Моему тестю восемьдесят лет.

Михайлов удовлетворенно присвистнул:

— Отлично! И он, кажется, инвалид?

— Да, у него нет ноги. — До Марии вдруг дошел смысл вопросов. — Но не собираетесь же вы?..

— Именно, — довольно ухмыльнулся Михайлов. — Именно. Отправим Майорова-старшего в концлагерь лет этак на пять. Как вы думаете, он вернется оттуда живым?

Мария промолчала, только крепче сжала губы.

— Или вот ваш пасынок, — продолжал Михайлов с издевкой. — Как его зовуг? Лев?

Мария опять не отреагировала.

— Я и сам знаю, что Лев. Так вот, и вашего восемнадцатилетнего Левушку отправим вслед за дедом. Хорошо у мальчика жизнь начнется, а? С трудового воспитания!

Михайлов, довольный своей шуткой, потер руки.

Мария молчала.

— Вот уж сыночек вам с его отцом спасибо-то скажет, когда выйдет, а, Мария Александровна? Впрочем, — глубокомысленно заметил Михайлов, — это если выйдет. А то ведь случается, что не выходят. И довольно часто случается, уверяю вас. Ну так как?

— Ну что ж, сажайте мальчика. Люди и в концлагерях остаются людьми. А часто только в концлагере и делаются людьми.

— Ах, вот вы как заговорили?

— С волками жить… — горько усмехнулась она. — А что касается старика… Дали бы вы ему в рюмке водочки морфию, раз уж вам необходимо от него избавиться. Он уснет и все.

— А вы мне здесь не указывайте, — вдруг разозлился следователь. — Если для блага революции нужно будет травить, будем и травить.

Дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся невысокий лысоватый мужчина в штатском. Мелкими шагами он подбежал к Михайлову и положил перед ним на стол какую-то папку. Потом, так же бочком-бочком, вышел из кабинета.

— Ну хорошо, — миролюбиво сказал он. — Признайтесь хотя бы в том, что нам известно совершенно точно. Мы знаем, что в 1932 году вы пытались наладить в Уфе производство бомб, чтобы на случай выступления ваши сообщники не оказались безоружными.

Тут Мария не выдержала.

— Никогда, — процедила она сквозь зубы, — никогда ни один дурак не делает бомбы про запас. Их не солят впрок, как огурцы.

— Да? — издевательски переспросил Михайлов.

— Да. Если кто-нибудь долго хранит бомбы, он идиот, невежда или бессознательный провокатор. Бомбы делаются к моменту их использования.

— Значит, вы признаете, что хотели немедленно использовать заготовленные бомбы?

— Да вы поймите, — взорвалась Спиридонова. — Сейчас террористов в принципе быть не может! Они родятся в определенные эпохи! Наша «ваша» эпоха для этого не пригодна. Не имея реальных корней в почве…

— Хорошо-хорошо, — прервал Михайлов ее гневную тираду, — а что вы скажете вот на это?

Он пододвинул Спиридоновой какую-то бумагу.

Это было признание Ильей Андреевичем Майоровым своего участия в ангиправительственном заговоре.