Возмездие

— Мы, большевики, — рассуждал Сталин, расхаживая перед камином, — мы не должны забывать, что русские цари сделали одно большое дело — они сколотили огромное государство от Варшавы до Камчатки. И мы получили это государство в наследство. Так что же — разбазаривать? Продавать? Затевать гешефты? Дескать, на наш век хватит. Нет, эта политика вредная. Подлая, я бы сказал!

Горький напомнил о Портсмутском мире: отдали и Курилы, и половину Сахалина.

Иосиф Виссарионович поморщился:

— Никудышный был царишка. Не на своё место сел. Ему бы отказаться от престола ещё в году… в году… Да лет пяток бы поцарствовал и хватит! И для него лучше вышло бы, и для…

Не договорив, он махнул рукой.

— Но посмотрите на аристократию. Это же целый класс управителей. Народ отборный, подготовленный. Главное — с чувством хозяина. Хозяина страны. А это очень важно!

— А князь Курбский? — напомнил Горький.

— В семье не без урода, — отмахнулся Сталин. — И Курбский, и бояре-изменники при Лжедмитрии. Всё — так. И — всё же! Этот класс чувствовал, что на его плечах лежит страна. Вот это я и называю чувством хозяина… Когда у нас такие вырастут? Чтобы не боялись ни царя, ни Бога, ни дьявола. За дело — на плаху головой! Нет таких пока. Так и смотрят в рот. Даже зло берёт. Иногда нарочно скажешь ему: «чёрное» и он, как попугай: «да, да, дорогой товарищ Сталин, чёрное».

— Мне кажется, что Серго Орджоникидзе…

— О Серго я не говорю. Артём, Киров, Куйбышев… Но мало, мало. Ах, как мало! Скажешь — сделают. Не скажешь — так всё и останется. Что это? Привычка к барину? Необходимость пастуха? А если с пастухом вдруг что-нибудь случится?

Именно в этот вечер Иосиф Виссарионович развил перед писателем свою мечту о клане руководителей, об отборе лучших, самых лучших, своего рода партийном ордене меченосцев, которые не убоялись бы ответственности и могли взвалить на свои плечи руководство огромнейшей страной.

В такие редкие минуты откровений Алексей Максимович с тревогой ощущал удручающую одинокость этого великого человека…

Алексей Максимович считал, что Вождь, как несостоявшийся священник, не только прекрасно знает, но и почитает Книгу Книг — Библию. Он часто в разговоре приводил библейские примеры… К удивлению писателя, Сталин решительно запротестовал насчёт почитания Книги Книг.

— Это же всего лишь история еврейского народа. И — только! Весь материал сосредоточен вокруг Палестины. Но вспомните — что такое Палестина? Тогдашнее захолустье. Где история Китая? А Индии? Японии, наконец. Или взять такую, например, страну, как Тибет. Или Корею…

Помедлив, он сообщил: недаром император Николай I запретил издавать Библию в полном объёме, с Ветхим Заветом во главе. Он уже тогда, после восстания декабристов, сообразил, что во всемерном выпячивании Библии имеется скрытый умысел. Иными словами, понимал зловредное влияние сионизма.

Горький напомнил о Петре Великом. Распорядился сначала перелить колокола на пушки, а затем вообще отменил такой важный институт, как патриаршество, т. е. поставил церковь во фрунт, превратив её в обыкновенный департамент.

Наставив на собеседника трубку, словно пистолет, Иосиф Виссарионович внезапно спросил:

— А вы видите нынче место для священника на строительстве Днепрогэса или Магнитки? А в Красной Армии? А в колхозе? Не знаю, может быть, у меня что-то со зрением, но я — не вижу!.. Ну, разве где-нибудь в больнице, среди умирающих… Не знаю, не знаю…

Так или примерно так протекали неторопливые беседы двух природных плебеев, сделавшихся величайшими людьми современного мира: великого реформатора и великого писателя.

* * *

Алексей Максимович всё больше подпадал под мощное обаяние Вождя, настоящего кормчего российского корабля. Анри Барбюс, пламенный француз, преданнейший коммунист, с восхищением отзывался о Сталине как о человеке с головой учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата.

В конце 20-х гг. Сталин, как известно, вёл упорную борьбу за командные высоты. Потерял своё место во главе Ленинграда фанфаронистый Зиновьев, удалось спровадить за границу велеречивого Троцкого. Атмосфера в партии постепенно очищалась. В промышленности сторонниками Генерального секретаря по-прежнему являлись Орджоникидзе и Куйбышев. Наркомом обороны стал Ворошилов. В идеологии день ото дня росло значение вернувшегося Горького.

Больным местом оставалась Лубянка. После внезапной смерти Дзержинского ведомство внутренних дел возглавил Менжинский, больной и разнообразно развращённый человек. Пользуясь его беспомощностью, власть на Лубянке неторопливо забирал Гершель Ягода.

Идеологии Сталин всегда придавал первостепенное значение. «Сначала было Слово…» Он прочитывал всё (или почти всё), что печаталось в толстых журналах, хорошо знал театральный репертуар, а новинки советской кинематографии выходили в прокат только после его одобрения — Генеральный секретарь просматривал все кинофильмы.