Возьми моё проклятие

…Большую часть обратного пути Андрей и Филиппыч провели в молчании – то и дело косясь друг на друга, покряхтывая и вздыхая, но не решаясь обсудить увиденное. Для них обоих произошедшее стало настоящим откровением. Андрей безостановочно крутил в голове слова, сказанные утром Борисовым: «…в разуме я своём уверен и не собираюсь убеждать себя, что мне всё показалось» и думал, думал… О том, что Толян, похоже, прав и именно столкновение с чем-нибудь необъяснимым, лучше всего говорит о человеческой адекватности мировосприятия. Потому что скептицизм хорош в умеренных дозах, в больших мало чем отличается от религиозного фанатизма. Да, «религия» у скептиков другого порядка: не вера, недоверие. Но как и фанаты разных богов, скептики часто стоят на своём, вопреки всяким доводам разума и логики. Потому-то сомнение, как и убеждённость, в руках одержимых легко превращается в оружие. Потому-то важно соблюдать баланс: слушать, смотреть и оценивать, стараясь быть отстранённым, не прогоняя случившееся через призму привычного или невероятного для него и других людей. Сложно, похоже, будет с этим делом.

В этот момент над их головами низко пролетела какая-то птица и Андрей встрепенулся, отбрасывая задумчивость. Филиппыч прокашлялся и заговорил сипловатым голосом:

– Может, винца по полстаканчика? Не пьянки ради, для успокоения нервов? Иначе не засну. У меня домашнее, старый товарищ из Крыма передал…

Они как раз подошли к задней калитке, выходящей в огород, Андрей положил руку на низенький забор и повернулся к товарищу, собираясь ответить, когда над головой снова раздалось хлопанье крыльев, громкое карканье и неожиданно рядом с ладонью уселся ворон.

– Кар!

Он произнёс этот звук так членораздельно и чётко, будто повторял за человеком, а не каркал, как обычная птица. Огромный, размером побольше курицы, глянцево-чернильный ворон бесстрашно смотрел Андрею в лицо, чуть задрав голову и, словно бы от любопытства, слегка приоткрыв клюв.

– Кар!

– Ты кто такой? – спросил Андрей, поражаясь бесстрашию птицы. – Что тебе надо?

Стоящий чуть позади Филиппыч шумно выдохнул и ответил вместо нахохлившегося вдруг пернатого:

– Бабкин он. Я его видел, когда на стройку в том году ходил посмотреть. А вот что надо… Чёрт знает, что там в этих птичьих мозгах творится?

Реагируя на едкое замечание старика, ворон встрепенулся, недовольно потряс головой, коснулся клювом перьев, охорашиваясь, расправил крылья и, взмахнув ими, очень внятно произнёс, выставляя вперёд четырёхпалую лапу:

– Мрак. Приятно.

Андрею ничего не оставалось, как только пожать костистую конечность. Ворон, пользуясь моментом, перехватил пальцами ладонь, уцепился клювом за рукав и полез вверх. Забравшись на плечо, ещё раз взмахнул крыльями и выдал:

– Домой!

– Ты прав, Филиппыч. Винцо не помешает.

Домой Андрей попал глубоко за полночь – сначала они, как и договорились, выпили по полстакана вина, потом, слегка придя в себя, решились обсудить случившееся – сравнить впечатления. А для того чтобы исключить возможность самообмана, записали подробно каждый свою версию на листах бумаги, вырванных Филиппычем из школьной тетради в клетку, и обменялись.

Убедившись, что оба видели одно и то же, облегчённо вздохнули – всё-таки шанс коллективного помешательства стремится к нулю – и со спокойной душой принялись изучать принесённую из дома старухи добычу. Это была пожелтевшая от времени тетрадь с выцветшими клетками, судя по всему, что-то вроде гроссбуха – аккуратным убористым почерком Кузнецова записывала в неё всех клиентов и посетителей, которых с 1949 года насчитывалось больше тысячи.

Имена, фамилии, даты рождения, краткие описания болезней или проблем – снабжённые неподражаемыми саркастическими характеристиками клиентов, явно свидетельствующими об остром языке и язвительной натуре старухи. Так, запись от 1957 года гласила:

«Поддуваева Анна Сергеевна, супруга крупного партийного работника. Обратилась с жалобами на неплодность. Привезла бумаги от врачей, подтверждающие неспособность к чадородию, однако после осмотра оказалась рожавшей и, больше того, изгонявшей плоды. Помогать ей отказалась. Без того много на мне, брать ещё и грехи нераскаявшейся лгуньи и убийцы собственных детей не хочу. Посоветовала взять ребёнка в детдоме, глядишь и смилостивится Бог, даст ещё своих. Уезжала, понося меня грязными словами. Да я и сама в долгу не осталась».

 На этом месте Филиппыч отодвинул тетрадь, широким жестом снял очки и воскликнул:

– А ведь я помню эту…даму! Красивая такая – беленькая вся, гладенькая, глаза, как синька! Останавливалась она в Великих Талках, у Проскуриной бабы Мани. Вся такая фифа – ни дунь, ни плюнь! Двух суток не продержалась, на второй день вернулась от Кузнецовой злющая, как будто на ежа села. Бабу Маню облаяла, собрала шмотки и тю-тю! Позвонила с телеграфа в город, и уже к вечеру за ней машину выслали.