«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

Я начала стыдиться своего безобразного отношения к людям, стала мягче с матерью и добрее к Борису. Саша, этот ремесленник, неудачник, лишенец, был совершеннейшим человеческим существом, осторожные попытки которого перевоспитать меня оставили неизгладимый след. Он прилагал все усилия, чтобы выровнять мою беспорядочную жизнь, захватившую меня, как только я поправилась. Он был наблюдателен, чуток и подозрителен ко всем изменениям моих настроений. Этот человек, не имевший своей площади, живший в проходной комнате чужой квартиры, все же имел влияние на многих. Вся его многочисленная семья делала только то, что решил Саша. Он хотел почти насильно ввести меня в свой дом, это единственно, что ему не удалось. Жить вместе было совершенно немыслимо, несмотря на все симпатии и необыкновенное взаимное влечение.

Мы не видались тогда по месяцам, только ведя по телефону длинные и нежные разговоры. Я отказывалась от всего ради этой дружбы, остававшейся дружбой, несмотря на любовь. Но, к сожалению, он слишком ревновал меня налево и направо без всяких оснований, а особенно к женщинам. Мою приятельницу Наталью Львовну он прямо не выносил и подозревал ее в сожительстве со мной [382]. Я только что познакомилась с одной артисткой эстрады и ждала ее первого звонка по телефону. Саша был у меня в это время и по моему голосу и виду он каким-то верхним чутьем угадал, кто она и какие имеет намерения, хотя я ни слова ему не говорила [383]. Он так изводил меня иногда незаслуженными упрёками и делал из своих фантастических наблюдений такие чудовищные выводы, что я, испугавшись, поспешила свести на нет все свои знакомства.

Ася уехал с очагом на дачу, я очень беспокоилась, как бы он не заболел, и действительно получила телеграмму, что у него корь. Я помчалась к Асе, которого не видела уже недели две с последнего приема, и нашла его в лазарете, откуда должна была перевести его в Центральный (в Сиверской) [384]. Его вывели, слабого, со следами сыпи на лице, с какими-то особенно томными глазами после жара. Я закутала его одеялом и повезла на извозчике через весь дачный поселок. Оставила ему больших апельсинов, несколько плиток шоколада, которым он обрадовался очень, их так плохо кормили последнее время, а родным не позволяли ничего приносить. Его приняли в детский заразный барак, меня даже не пустили его проводить, и я уехала с тяжелым сердцем. Еще недели две он оставался там, пока меня не вызвали телеграммой, извещавшей, что я могу его взять. Я попросила одного моего приятеля приготовить автомобиль к нашему приезду и поехала за ним. Он был так слаб и так похудел, что еле держался на ногах. А главное, его простудили, и у него сделалось воспаление на обоих средних ушах. В лазарете не было ушного специалиста, и поэтому мне разрешили взять его домой.

На вокзале в Ленинграде нас ждал А.Ф., выразивший явное удовольствие по поводу болезни ребенка: «Ага, я Вам уже говорил, что он заболеет, что его нельзя отпускать с очагом!» Мне нечего было возражать, и мы молча повезли его по городу в автомобиле. В тот же вечер я вызвала врача, который уже знал Асю, вырезал ему гланды. Действительно, положение было очень неважное, обе барабанные перепонки были прорваны, и все-таки грозила опасность трепанации черепа.

Я не отходила от ребенка ни днем, ни ночью, в первые две ночи я просидела в кресле около Аси, не выпуская его горячих ручек. Он так жалобно плакал и стонал, смотрел такими испуганными глазами, что я сама часто начинала плакать вместе с ним, и он меня утешал и спрашивал, что у меня болит. Ему пришлось сделать два прокола, после чего все пошло на улучшение. Жар спал, он начал понемногу слышать. Врач приходил каждый день, потом через день, потом, когда Ася встал и окреп настолько, что можно было его выводить, я сама повела его в последний раз к врачу, и он отпустил нас на все четыре стороны. (Он, между прочим, сделал мне предложение.) Лето уже кончалось, настали хорошие дни, и я решила вывезти Асю сама хоть на несколько дней за город.

Как-то летом мы были с Сашей в одном замечательном месте, где жили его знакомые. Это была последняя станция по Ириновской ветке Финляндской дороги — только что открывшийся дачный поселок «Стандартстроя» [385]. Мне удалось получить внаймы маленький отдельный домик, внеся небольшой пай. Весь дом был не больше железнодорожного вагона, видом и формой напоминал его: красный, обшитый вагонкой снаружи, с низкой, толевой крышей, всего маленькая прихожая, служившая умывальной и кухней, и комната, достаточно просторная/, чтобы вместить до семи кроватей. Но нам нужно было только две, стол и несколько стульев, полка для посуды и жестяной рукомойник. Воду я носила из озера, на берегу которого был разбросан поселок. Сухое, песчаное место, сосны, чудные прогулки с неожиданными холмистыми видами.