«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи

С этой поры всё пошло по-новому. Я бросилась всеми помыслами к моему ребенку, который скучал, почти не видя. Занялась домом, покупкой дров, большой уборкой и т. д. Лев продолжал существовать тут же у меня под боком, но я перестала с ним считаться и не замечала его присутствия. Мои заботы о нём сводились к чашке кофе утром, ужину — вечером. Свои приходы и уходы я перестала согласовывать с его свободным временем. Когда он, провожая меня в переднюю, спрашивал, когда я вернусь, я пожимала плечами и отвечала: когда захочется.

Иногда не ночевала дома, а у Доры или Лёли. Тогда он: висел на телефоне и вызванивал меня по всем знакомым. Понемногу мое пребывание дома становилось всё мучительнее. Слезы, упрёки, иногда насилие, в тех случаях, когда я против его желания стремилась уйти из дому. Раньше у меня не было от него секретов. Я говорила, куда иду, зачем, скоро ли вернусь. Теперь я замкнулась совершенно, чувствовала себя несчастной и бездомной. Около этого времени, встретив Х[ристиана|, я согласилась снова встречаться с ним. Я чувствовала себя в силах быть ровной, спокойной, не доставлять ему неприятностей своей экспансивностью, которая его пугала.

Итак, на совершенно новых началах мы виделись снова. Теперь эти встречи в тихом шведском консульстве были моим отдыхом, моей радостью. Ради них я готова была на все. Я уходила из дому, несмотря на слёзные мольбы Льва, и чем дальше я отдалялась от дома, тем большей радостью переполнялась. Несколько раз мне случалось опаздывать или даже не попадать на свидания из-за преследований Льва. И я стала стараться уходить из дома до его возвращения. Х[ристиан], мысли о нем, и наши встречи заполнили постепенно все. Сначала мне казалось, что Х[ристиан] так же сух и холоден, как раньше, но постепенно от раза до раза он стал проявлять ко мне настоящую нежность и внимание совершенно другого порядка, более человечного.

Я была счастлива, как только это мыслимо, когда я была с ним, и в той же мере несчастна, когда была дома. Однажды мы были в театре[444] с Х[ристианом], фру Бергстрем и Ньюстремом[445], и я сказала об этом Льву, когда вернулась. Оказывается, он звонил к шведам, и горничная сообщила ему, что «после обеда “они” уехали в театр». Этот факт слежки окончательно убедил меня, что я должна молчать и хранить при себе свои желания и намерения, чтобы они не сделались предметом обсуждения у меня дома. Мне не хотелось прибегать ко лжи, но иногда я должна была сочинять истории, отвлекающие внимание — мне жаль было бедного мальчишку, он буквально терял рассудок.

Неделями мы не говорили, но каждый раз при случае я уговаривала его уйти в рейс, уехать и т. д. Все возможности плавать он намеренно упускал, и, казалось, издевался надо мной, высиживая дома вечера, замечая часы моих уходов и приходов. Против желания я уходила чаще, чем могла видеть Х[ристиана]. Я бывала у своих приятельниц, лишь бы не сидеть дома. Наши квартирные условия этого не позволяли. Хотя я давно перебралась спать в другую комнату, Лев вламывался всюду со своими разговорами, не стесняясь ни присутствием ребёнка, ни временем дня и ночи. Иногда он напивался пьян.

Однажды, вернувшись от Х[ристиана] около 12 ч[асов] ночи, я застала Льва, ожидающим меня у входной двери. Я хотела пройти мимо, но он втащил меня в свою комнату и начал душить самым серьезным образом. Он был пьян и раздражен, но мне не стоило большого труда оттолкнуть его ногой в живот, так что он отлетел к двери. Он кидался несколько раз, рыча и угрожая. Это было отвратительно и жалко. Потом с ним сделался истерический припадок, он валялся по полу, стучал ногами и кричал на весь дом. Моя мамаша в ужасе стояла под дверью и умоляла прекратить это безобразие. Постепенно он утих, и мне пришлось втащить его на диван и утешать, как маленького. Он был хуже маленького. Аська проснулся и заявил, что все слышит.

Только глубоко ночью я ушла спать, оставив Льва с компрессом на голове, плачущим и просящим прощения. Я смеялась правда, тогда, когда он душил меня и ругал последними словами, но теперь мне стало не по себе. Жить под одной крышей с человеком, ненормальным до такой степени, — это уже слишком: «C’est trop pour une personne»[446], как говорит моя мамаша. Но приходилось мириться и ещё и еще тянуть это пребывание в одной квартире, в смежных комнатах. По советским законам ни один человек не может быть выселен среди зимы на улицу. Жалость уживалась во мне с чувством самосохранения. Эта постоянная трепка нервов привела к тому, что начала всё настойчивее являться мысль об отъезде хотя бы временном, ради отдыха, чтобы самой не заразиться этим сумасшествием.