Возможности любовного романа

Я заблокировал экран компьютера и вышел прогуляться по галерее, опоясывающей атриум. Внизу как раз проходило какое-то мероприятие и стоял гул, как в улье. Собственно все это здание было истинным домом трудолюбия. Каждый спешил куда-то по своим делам, люди в коридорах вежливо здоровались друг с другом, иногда даже обращаясь по имени, но почти не останавливались. Все встречи здесь назначались заранее, будь то заседание кафедры или собрание студенческих проектных групп, которые рассаживались за круглыми столиками в атриуме.

В этих проектных группах неизменно встречались одни и те же типажи. Студентка психологии анорексичного вида с рюкзаком, усыпанным значками, сохранившимися еще со средних классов школы и позволяющими восстановить короткий путь интеллектуального развития их владелицы. Солидно одетый студент международных отношений с портфелем, повесивший свой пиджак на спинку стула, — студент, который раньше остальных понял, что мир в итоге принадлежит тем, кто позабыл чувство неловкости. Социологи, явно знакомые с классическим трудом Георга Зиммеля «Философия моды» и намеренно одевавшиеся так, чтобы ничего о себе не сообщать; хотя, возможно, они выбирали себе безликую одежду неосознанно, от стыда перед четырнадцатилетними рабочими бангладешских текстильных фабрик. Студенты гуманитарной энвироники с деревянными браслетами на запястьях, в толстых свитерах, связанных какой-нибудь старушкой, живущей на границе Моравии и Словакии, с ноутбуками, облепленными логотипами «Гринписа» и «Эмнести интернешнл». И наконец, шумные журналисты, у которых даже футболки — и те с надписями, потому что там, где не выражено какое-то мнение или позиция, место пропадает зря.

Это все, конечно, стереотипы, но нужно же было на что-то опираться. Впрочем, даже вооружившись стереотипами, я не очень понимал, кто такие эти двадцатилетние. У них не было никакого общего опыта, который бы их объединял и определял. Естественно, они пользовались одними и теми же гаджетами, имели аккаунты в соцсетях, вели более или менее одинаковый образ жизни, но все это скорее формировало их внешнее сходство и заражало нарциссизмом малых различий, как выразился где-то Фрейд.

Я был старше их лет на восемь — вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя представителем другого поколения, хотя между ними и мной не было принципиальной разницы.

Я дважды обошел атриум и, взяв кофе в автомате, вернулся к компьютеру. Под клавиатурой лежали материалы для просеминара, который мне как аспиранту приходилось вести. На этой неделе мы разбирали Фуко. Среди студентов был один незрячий. И когда я спросил, почему иногда интереснее изучать знание о какой-то вещи, чем саму вещь, именно этот студент ответил: «Потому что наше знание о вещи — это и есть ее сущность».

В рамках семинара о Фуко это было прекрасное замечание, но теперь, сидя в поезде, который вез меня на похороны Балабана, я вспомнил те слова и усмехнулся: когда в жизни случаются действительно серьезные вещи, им все равно, что мы о них думаем.

* * *

До похорон в Остраве мне еще предстояло выступить на каком-то семинаре творческого письма в оломоуцком университете. Когда я сошел с поезда на вокзале в Оломоуце, утро все еще не кончилось. Пассажиры устремлялись по подземному коридору в сторону вокзального вестибюля и оказывались лицом к лицу с теми, кто стоял перед табло отправления и караулил, пока высветится номер их платформы. Со стороны могло показаться, что это такая игра в «гуси-лебеди», а обе команды здесь — только лишь друг друга ради. Впрочем, прибывшие быстро миновали ожидающих и выпорхнули наружу, провожаемые равнодушными взглядами голубей, примостившихся под крышей внутри вокзала.

Я направился на кафедру богемистики. В моей душе расцвел бутон, и мир вдруг стал похож на сон, — гласила выведенная черным маркером по белому кафелю надпись, которую я прочел, справляя нужду перед тем, как идти на семинар.