Возможности любовного романа o

– А ты ее читал?

– Папину книгу? Да, еще в старших классах. Но мне больше запомнилось, как мы запускали с крепостных стен вниз, в город, бумажные самолетики. Мне было лет шесть, и я думал, что это лучшее занятие на свете.

– Вы на них что-то писали? – спросила Нина.

– Конечно. На каждом было написано одно и то же, и это был главный вопрос жизни.

– Теперь я должна спросить – какой?

– Нет, теперь ты должна мне ответить, из какого это фильма. Мальчик пускает из окна самолетики, на которых написан главный вопрос жизни. Ты же вроде учишься на киноведа?

Нина задумалась, а потом сказала:

– “Любовники полярного круга”?

– Los amantes del círculo polar! – прокричал я в крону ближайшего дерева. – Los amantes del círculo polar!

– Не бойся, Отто! – процитировала Нина, рассмеявшись.

– Valiente, Otto! – смеялся я вместе с ней, как будто давно не слышал такой хорошей шутки. – Не бойся, Отто. Но это написано на записке, которую Ана передает ему накануне их первой ночи. А вот что написано на тех самолетиках, которые Отто запускает из окна в школьный двор, об этом в фильме не сказано. Там только отец Отто поднимает самолетик, который опустился к его ногам, читает, что на нем написано, и говорит, что это очень романтично и что это самый главный вопрос жизни. Но какой именно вопрос, мы так и не узнаём.

– Мне нравится Медем, – сказала Нина. – Но ранние фильмы у него лучше. Сейчас он уже немного повторяется.

– Люди в районе тридцати вообще сняли кучу классных фильмов. Знаешь, сколько было Софии Копполе, когда вышли “Трудности перевода”? Тридцать два. А уж как Андерсон смог снять свою “Магнолию” в двадцать девять, я вообще не понимаю. Ведь мне сейчас столько же.

– Так тебе двадцать девять?

Только тут я понял, что не знаю, сколько ей лет. Скорее всего, около двадцати, раз она только что закончила первый курс^[22].

– Значит, никакие бумажные самолетики вы с папой отсюда не пускали? – догадалась Нина.

– Ну, разве что разбрасывали над Старым городом его рукописи, которые не приняли в издательстве.

Я вдруг подумал, что это вполне могло быть правдой. Стоило мне в детстве открыть какой-нибудь шкаф, как из него вываливались рукописи. Я виновато собирал разлетевшиеся листы, и на пальцах у меня оставались черные следы копировальной бумаги. В общем, я бы не удивился, если бы мы с папой делали самолетики из его недописанных романов…

Добравшись до крепостных стен, мы обнаружили, что ворота на ночь запираются, и отправились к беседке на северной стороне холма, откуда открывался вид на центр города. Беседка здесь появилась совсем недавно. Это было довольно сомнительное сооружение с классицистическими колоннами из рифленого металла. Посередине беседки стояла тумба с макетом Шпильберка: крохотные бронзовые постройки и двор крепости, о который кто-то затушил окурок, так что желтый фильтр теперь служил архитектурной доминантой.

Подойдя к парапету, мы какое-то время разглядывали освещенные церкви и площади, лежащие внизу.

– Давно ты здесь живешь? – спросила Нина.

– С самого рождения…

Мы вернулись к тумбе; поводив по ней ладонью, Нина прислонилась к ней спиной. Я подошел ближе и обхватил Нину за талию. Она уткнулась в меня лбом, а потом подняла голову и заглянула мне в глаза. Я поцеловал ее.

Этот поцелуй нас будто бы раскупорил. И вот мы уже пробовали друг друга на вкус, причем наши тела кто-то явно только что взболтал.

– Наконец-то полегчало, – произнес я, когда мы оторвались друг от друга.

– Полегчало?

– Да, я чувствую сейчас невероятное облегчение, – повторил я.

– А я скорее напряг.

– Я в хорошем смысле.

– Я тоже.

Разговаривая, мы оба сделали по паре шагов назад и теперь замерли в разных углах беседки, словно два боксера, которые в перерыве между раундами восстанавливают дыхание и которым массируют плечи и утирают пот, чтобы они могли наброситься друг на друга с новыми силами.

Так оно и произошло, и мы вошли в клинч. Пока мы кусались, в игру все больше вступали наши руки. Сначала они нашли друг друга, а потом расплелись и отправились гулять по чужому телу в поисках приключений. Мои ладони ненадолго замешкались, набредя на изгиб Нининой груди. Мне показалось, что события развиваются чересчур быстро, но Нина не протестовала, а ее грудь… Не прошло и пяти секунд, как Нина уже стояла с задранными футболкой и майкой и, положив руку мне на затылок, вовсю прижимала меня к себе. Но тут мы услышали приближающиеся во тьме голоса.

– Ну, ты зря времени не теряешь, – произнесла она, приводя себя в порядок.

– Мне кажется, или ты вполне довольна?

Мы спускались по ночному парку с другой стороны холма, не с той, с которой мы на него поднимались, держались за руки и почти всю дорогу молчали, словно наши разговоры были лишь прелюдией к тому, что случилось только что.

– Дальше я дойду сама, – заявила Нина, когда мы в третий раз за вечер оказались на площади Шилингера.

– Я тебя провожу, тут недалеко.

Поколебавшись, она ответила:

– Мне хочется побыть одной. Выкурить сигарету и вообще.