Возмущение праха

Чист человек, и мир только в его источнике, в его детстве: детство и есть возвращение к началу.

Николай Федоров

Событие, которого я ожидал так долго и после которого, по воле Божьей и стечению обстоятельств, должна была измениться как моя жизнь, так и многих других людей, наступило буднично, и его особенное значение никем в Институте не было замечено.

Чувствуя приближение родов, Полина ушла жить в дом своей сестры Анны, объяснив мне, что нуждается в ее женской поддержке. На самом же деле, я думаю, ее переезд имел другую причину — она старела теперь на глазах, с каждым днем, и с виду уже годилась мне не только в матери, но и в бабушки, отчего испытывала некоторую неловкость. Одновременно она утрачивала столь присущую ей энергию и подвижность, расходуя, очевидно, все силы на вынашивание плода. В первые дни она сообщала о своем самочувствии по телефону, а потом перестала это делать.

Я не видел ее почти три недели, когда утром позвонил Крот и с ужимками, ставшими уже для меня привычными, объявил, что «почтеннейшая Агриппина вчера вечером, двадцать пятого марта сего года, благополучно разрешилась от бремени и теперь, равно как и новорожденный, пребывает в добром здравии». Простые слова, как, например: «У Полины родился мальчик», он, видно, давно забыл. Сочтя на этом свою миссию полностью выполненной, он и не подумал пригласить меня взглянуть на младенца, как-никак моего сына.

Я сразу же поехал в Институт и, минуя кабинет Крота, направился к помещению, где содержалась Полина с ребенком, и вошел к ней.

— Вообще-то сюда нельзя, — без нажима заметила сидящая в кресле девица, с любопытством скосив на меня глаза. Я в ней узнал лаборантку, которая обихаживала меня в начале минувшего лета — после реанимации Полины, когда я впервые здесь появился.

— Вы позволите пожелать доброго утра, — ответил я не спеша, тоже без нажима, и одновременно осматриваясь, — вам… и всем присутствующим. — Чувствуя, что выражаюсь несколько странно, я тем не менее не мог сейчас заставить свой язык произнести балаганную кличку «почтеннейшая Агриппина».

Полина, накрытая с головой простыней, лежала на раскладном диване, сменившем ранее виденную мной здесь узкую амбулаторную кушетку, а младенец, против моих ожиданий не спеленутый, свободно раскинувшись, спал в своей кроватке; над ним нависал непонятный агрегат с рычагами и пружинами.

Судя по легкому шевелению простыни, Полина не спала.

— Ты, Люся, пойди прогуляться… разомни ноги… кофе попей, — тихий голос Полины казался бесцветным, — если что, почтеннейший Крокодил тебя призовет.

Наемные мелкие служащие в лаборатории орденских кличек не имели, они были исключительной привилегией руководящего состава и потому воспринимались наподобие грамот на дворянство, — девица безропотно повиновалась.

— Подойди к нему… можешь взять на руки.

— Он спит.

— Ничего, не проснется… недавно поел.

— Поел… а кто его… — Я умолк на полуслове, с опозданием осознав бестактность вопроса.

— Вот эта штука, которая над ним, — в ее голосе послышался чуть заметный смешок, и этот слабый намек на улыбку меня обрадовал, — выглядит нелепо, а действует превосходно. Силиконовый сосок ему нравится… если судить по аппетиту… Бери, не бойся.

Полина ошиблась: как только я взял маленькое теплое тельце в руки и осторожно стал поднимать, он проснулся, но не выразил никакого протеста по поводу неожиданного беспокойства. Широко открытые синие глаза очень спокойно смотрели на меня — впрочем, нет, сквозь меня, — и я подивился старческой умудренности этого взгляда. Он сейчас понимал и знал все — что было, что будет, все тайны Вселенной. Скоро это знание будет от него скрыто, он станет просто ребенком и начнет осваивать мир заново, но сейчас он знал все и был мудрее мудрейших.

— Прокопий, — непроизвольно пробормотал я вполголоса.

— Прокопий? — Полина от удивления выпростала голову из-под простыни, но тут же опять натянула ее на лицо. — У тебя в мыслях… и раньше… мелькало иногда это имя. Что оно для тебя значит?

— Так звали его прадеда… Он совсем голенький, а Прокопий по-гречески значит голый, сиречь обнаженный… Ты не думай, я ничего…

— Ты меня подавил эрудицией… Я тоже ничего не имею в виду… Прокопий… звучит смешно и странно. Но если ты… я спорить не стану.

Она говорила по-прежнему тихо, но теперь напряженно и нервно. Должно быть, уже устала.

— Я, наверное, тебя утомил. Попробуй немного поспать. — Я с сожалением положил малыша на место, и он тотчас закрыл глаза.

— Нет, ты не так понял. Подойди ко мне.

Я подошел, и она откинула скрывавшую ее простыню.

Жуть охватила меня, и в уме билась одна только мысль: раз уж я не сумел не выказать своего ужаса, главное теперь — не дать ей заметить, что к ужасу примешивается и отвращение.