Вознесение

Свои ли вины замаливал, иль близкую смерть слышал государь Алексей Михайлович, но только все чаще вспоминал ферапонтовского заточника и при всякой оказии иль с нарочным посылал Никону щедрые милости. Вот и с рождением царевича Петра стряпчий Козьма Лопухин отвез великому старцу подачу сорок соболей дорогих да мех соболий на шубу, денег же пятьсот рублей и серебряной посуды немало, пищи и питья изобильно; и сверх того от новорожденного в поклон сахарное древо, коврижку и хлебец черный; и от царевны Натальи Алексеевны, что глубоко чтила бывого патриарха, – денег двести рублей, коврижку сахарную и коврижку пряничную; в поминовение царевича Алексея – денег двести рублей да арбузов белгородских, яблоков нежинских, яблоков московских; да была объявлена милость государева – новая изобильная роспись годовых запасов и многие послабки заточнику...

А старец скуповат да прижимист, в жизни копейки зря не растряс, не пустил по ветру, и подголовник, ключ от которого носил под сорочкой рядом с верижным крестом и образком Богоматери, принаполнился деньгою. Душа ноет, а мошна строит. В зиму семьдесят четвертого задумал Никон строиться; навезли наймиты и монастырские приписные кирпичу, нажгли в ямах извести, насекли лесу, поставили конный двор на два десятка лошадей и скотий двор на сорок коров. К весне с правого боку Святых ворот принялись каменщики притыкать старческие кельи в два жила. Тюремный сиделец, почуяв силу и волю, выкроил на Ферапонтовом дворе себе угол и стал сбивать обитель. На старых-то годах, когда слюна густеет, а кровь не греет, но душа-то еще о земном печется, как хорошо сыскать неспешное заделье, ту заботу, что бренной жизни дает какое-то пусть временное, но прочное основание.

... Скотина встала на дворища, надо лабазы, чердаки и амбары сеном набивать; вот и для дровяных кладей запонадобились углы и навесы, ведь по службам приписалось два десятка работников; кельи натопи, изобки обогрей, у мужиков же бабы с дитешонками; и пусть малая вотчинка, но своя, крохотный монастырек-новострой, о коем ежедень пекись, чтобы не оголодал, не пал, не рухнул, чтобы сквозь щели и проточины от завистливого взгляда не изветрился прибыток вон. И потянулись с Белоозера с монастырских деревенек возы с дровяной кладью, с мясными стягами, и всякой соленой овощью, и рыбою. Это одному монаху беремца дров да окуневого пера в уху хватит; но обитель хоть и через постяную утробушку, но дивно много через себя пропустит за долгое северное лето. Близкий старец Иона, ставший за эконома и строителя, вел строгий счет, чтобы не изубыточить Никона:

«Из Кириллова м-ря сена 20 возов, дров 15 сажен;

из Спасо-Каменного м-ря сена 12 копен, дров 8 сажен да служка с лошадью для посылок;

из Спасоприлуцкого м-ря сена 15 копен, дров 8 сажен да повар;

из Корнильева: сена 8 копен, дров 10 сажен, служка с лошадью;

из Кириллова Новоезерского: сена 10 копен, дров 10 сажен, один келейник;

из Никитского и Благовещенского: сена 5 копен, дров 5 сажен, один псаломщик...»

Ну как тут не зароптать на ненасытистого монаха, что с помощью ворожбы и злых чар снова овладел душою государя и с обителей скудных, как с полонянников, сымает ежегодь несносимые дани.

Ох!.. Нынче всякое дело великого старца не в строку, и заушатели, что крепко обложили Никона, каждый шаг его стали укладывать в темные ябеды.

* * *

Мужики, как в баловство, стараясь угодить старцу, изладили на берегу Бородаевского озера беседку. Поставили бревенчатый примост, сень на четырех резных сохах покрыли изгибистой в четыре ската крышицей из осинового серебристого лемеха, увенчали шатерец луковкой с крестом. Не беседка – игрушка, право, а помазанная рудо-желтой земляной краской, она стала далеко видна от озерной излуки, как горящий во весь день причудливый цветной фонарь. Монастырский богомаз расписал небо птицами и травами, и когда лосо, кротко на озере, а в небе солнце, и чуть качается таусинная гладь под тонким сквознячком, то волнистые зеленоватые тени от утомленной в жару воды проскальзывают под шатер и зыбко маревят над головою по расписной подволоке.