Вознесение

На оконце алые пролысины, метельный снег осыпался со слюды. Аввакум поверх зипуна натянул через голову оленью малицу, на голову надвинул самоедскую шапку с длинными ушами. Дровец бы надо просить у стрельцов, пока не подох совсем, да жди, когда смилостивятся ироды и принесут. Прислушался, за порогом не скрипело, не шоркалась деревянная лопата, откидывая от двери снег. Эх, молодо-зелено, не торопится служба казенного старика уважить, а когда-то и сам государь поклонялся. Да и то, куда им спешить, коли сердитая власть над головой не висит кажин день. Давай вставай, Аввакумище, на утренницу, молися пуще, посланник Христов, волею Божией земляной узник, вот тебе и сугрев; искренняя молитва станет ядреней чары зелена вина. Ресницы-то, может, и склеятся от слез, но зато кровь от жарких бесед со всем небесным синклитом распалится и кинется по жилам...

Аввакуму показалось, что на дворе зашумели. На воле развиднелось, высокие сугробы отблескивали морской пылью; меж забоев и отвалов снега были набиты тропки для стрелецкой сторожи, перед каждой дверью выгребна площадка. Сколько хлопот ребятам; ломай спину, но порядок блюди. Вдруг нечаянно навестит воевода проверить узников, а к тюрьмам не подступись; будет тут грозы на повинную шею. Аввакум плотнее приложился к мутной пролубке; желтоватая слюда вся исчеркана трещинами. Показалось сидельцу, будто что-то мешает ему плотнее прильнуть к пласти; завидки взяли к вольным людям, что свободно шляются по острожку, не зная препон. Ах, да нос же топориком! Вернее, секирою! Носач, ха-ха, один нос на лице и остался. Боже милостивый, до чего же я выхудал...

Что за народ толчется? Кабыть, в середке десятник Никита Солоношник; стоит в задумчивости и по обыкновению крутит ус; другой-то будет стрелец Куземка Баженов, он что-то злится, машет руками, слов не разобрать. Остолбились возле ямки соловецкого старца, будто хотят приступом брать иль дверь ломать. Не с Епифанием ли что приключилось? Все, бедный, на сердце жалился, говорит-де в груди скребется анчутки сын, точится под ребро, вот и просадил, наверное, грудь чернецкую насквозь. Тут из-за широкой спины Солоношника показался косой дьякон Федька. Ах ты, тараканий лоб, на таких-то ранях куда собрался, иль с мировой отпустили насовсем? Тайком повинился пред государем, вот и помиловали прощелыгу, бес его забери. Пытался всползти на крышу засыпухи, где темнело сажное пятно вокруг дымницы, но съехав, застрял на полпути, зацепившись пимом. Поднялся, задрал в небо лицо; ой, братцы, смешно глядеть на гов... проповедника. Была прежде рожа квелой волосатой редькой, а стала огурцом-залипукой; вся желтая, кривая, будто клюковкой объелся дьякон. Поседател так, что и бороды не видать. На голове шапка заячиная, наскоро сшитая из подчеревков, сам и стряпал, значит; на плечах кафтанишко весь в заплатах. Ну, прямо пугало огородное. Бедный дьякон, совсем пообтрепался, кто бы тебя, миленького, пожалел. А мне тебя нисколь не жалко, йюды пособитель и Христу первый враг! Что-то ведь блекочет, как баран, отбившийся от стада. Охота, однако, послушать, о чем толкует бешаный?..

Аввакум и забыл, как прежде гуливал по острожку, сам себе хозяин, пас свою ватажку, и стрельцы были у него в горсти; денежка всегда свою тропку сыщет, а при живой Федосье Прокопьевне грошики у него водились. Это сейчас обнищал и никому стал не нужен.

Протопоп не завидовал дьякону, да и было тут чему завидовать; но он как бы обмер вдруг от тоски, так зашлось от ревности сердце. Вовсе последние времена настали, ежели сатанин служка, этот молодой щенок, в приятелях у стражи; и чего только не наклеплет он наивным простолюдинам, ввергая их в ересь и лжу... Но как бы десятника к изобке привлечь? какими посулами подманить? Подскочил Аввакумушко к двери, давай припечатывать ее концом ухвата. Посмотрел в оконце: ага, ухом повели! Снова давай греметь.

Подошел к тюрьме Никита Солоношник, вскричал недовольно: «Слышь, уймись, дедко! Чего там шумишь?»

«Помираю, Никитушка! Костоед загрыз, из брюха ротом лезет. Помоги, христовенький!»

«Откуда там змее взяться? Да еще середка зимы. Иль с ума ты сшел?» – худо расслышал десятник, но, отвечая за жизнь узника, через оханье и кряхтенье все-таки взялся за лопату, откинул от входа снег. Заворочался в кованом ухе амбарный замок, упал железный засов. Аввакум отскочил от двери, оперся о припечное бревно: де, совсем ослаб и едва стою на ногах. Десятник, не чинясь, нарушив запрет, спустился в засыпуху, как в погребную затхлую яму. Сначала показалось, что не видно ни зги. Привыкая к темени, не сразу разглядел узника. Худой, как дрын, Аввакум лысой головенкой упирался в притолоку, на бледном лице красные опухшие глаза, как две печеных луковки. Будто закоренелый бражник опился с вечера и сейчас никак не может прийти в себя. Эх, где былая зеленоватая прозрачность взора, где прежняя волчья цепкость его?

«Ну, что орешь благоматом? Сдурел? Откуда здесь змея?»