Вознесение

Аввакум очнулся от раздумий, умыв руки и лицо, встал на молитву... Господи, Господи, аще меня задушат, причти меня с митрополитом Филиппом московским; аще ли зарежут, и ты, Господи, причти меня с Захарием пророком; аще ли посадят в воду, и ты, Владыко, яко и Стефана Пермского, пока освободиши мя...

Огонь в печи замер, угли подернулись серым. В углах отпотело, потекло с потолка на лысину, и от каждой капли Аввакум вздрагивал, упрятывал голову, отчего-то стыдясь переменить место. Молитва не шла на ум. На воле снова запотягивал побережник, в трубе загнусавило. Вроде и подвиг свершил, сжегши еретическое писание, но отчего же на сердце так муторно? Словно младенца обидел из прихоти. Аввакум обернулся, надо бы закрыть трубу; дым еще скопился под потолком, лениво утягивался в пятник, как живые, шевелились ожерелья сажи. Аввакум поворошил уголья, отыскивая головешку; вздрогнул вдруг, ожил слабый огонек: то догорали слежавшиеся листы бумаги.

Мысли снова метнулись к дьякону. Жалко было его. Помирать тому не хотелось, а смерть уж за плечами. Смрадно от нее, пока жив, а после-то долгий отдых; спи-отдыхай, пролеживай боки целую вечность. Вот из Вятки пишут староверцы: де, посоветуй, батько, как ловчее помирать, чтобы не нагрешить. Приперли никонияне, жизни совсем не стало: гнут налогою и кнутом, силком гонят в поганую церкву, ставят под венец, сельский поп списки завел, по головам сосчитывает, как баранов, кто приходит в храм к причастию, да говеют ли.

Ой, что за скверная жизнь настала, коли все о смерти запоговаривали; такое бывает лишь при конце света. Ждали антихриста, готовились его стойно встретить и не разглядели, что он уже давно на дворе, дудит в победные трубы и метит дворы развращенной малакией. Истинные-то давно расчуяли его и в огонь кинулись гуртом. Да как мало пока тех, кто не хочет жить во грехе...

И нас тут пригнели, все, что польготили, отняли; не иначе молодой царь собрался через коленку гнуть, всех противных на плаху гнать. И наши дни сочтены. И как бы радостно, ежли сунуть в огонь! Пламя очистительное лишь бесам страх; всю позолоту сдирает, и сразу видно, какое черное нутро их. А праведников огонь одевает в сияющие победные ризы.

Вот и монах Сергий пытает в послании, а не пора ли бежать от никониян, всем разом вступить в костер, поспешить на вечный праздник, как сделал березовский поп Дометиан.

Видно, ответить надо ему, что наши мысли сметываются в главном: от врага милости ждать не гоже. И что проку творить свальный грех, коли смерти не обойти? Не пити чаша – во огнь посадят и кости пережгут, а пить чаша скверная сия – в негасимый огонь ввержену бысть. Верные детки мои, мысленно приклоните ухо ко мне и услышите глаголы мои, право, не солгу. Чего себе ищу, того и тебе, Сергий, желаю. Аще не хочешь в стень идти Господа ради своего, а в существо пойдешь. Стень – огнь сей онаго огня. Сей огонь плоти съедает, души же не коснется.

... А в огне том небольшое время потерпеть, аки оком моргнуть, так душа и выступит. Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее, не бойся. До пещи той страх-от, а когда в нее вошел, тогда и забыл все. Егда же загорится, а ты и увидишь Христа и ангельские силы с ним; емлют души те от телес, да и приносят ко Христу.

Темница горит в пещи, а душа, яко бисер и яко злато, чисто вздымается со ангелы выспрь...

Глава пятая

Нужно трезвиться и бодрствовать, и быть готовыми ко всему, чтобы и в счастии быть сдержанными, и в скорбях не унывать, а сохранять благоразумие.

Иоанн Златоустый

Не то странно, что один из зачинщиков перемен, первый пособитель Алексею Михайловичу оказался в неволе по прихоти царя (такова неизбежная судьба сильных мира сего, кто неосторожно приближается к трону); но куда чуднее то, что он, Никон, по истечении стольких лет все еще оставался в изгнании: ведь без Никона сами новины, что случились на Руси и укоренялись во все стороны быта, как бы неизбежно теряли благодатный покров церкви и свою истинность и приобретали все смыслы неприкрытого насилия над русским народом и вид некой прихоти, ибо переменялась вся прежняя сущность жизни, на чем строился национальный характер. Без Никона новые уложения теряли свою заповедальность и при любом новом насилии, не успев встроиться во все стороны быта, могли истаять, словно дым и роса. Только безумец, хотящий труса и гибели своему отечеству, мог томить патриарха в юзах, слать на него наветы и строить беззащитному всякие куры при Дворе лишь в угоду своему животу.