Вознесенский. Я тебя никогда не забуду

Поправочка к «рукопожатию»…

Хочу поправить замечательного журналиста, исследователя жизни и быта Москвы и москвичей Льва Колодного. В книге Андрея Вознесенского «Дайте мне договорить!» (Эксмо, 2010) он так комментирует встречу поэтов «на Масленицу в 2008 году»: «У меня собрались гости. Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко оказались за одним праздничным столом. И… пожали друг другу руки. Спустя тридцать лет. Точка. Все эти десятилетия длился их напряженный молчаливый диалог: кто – первый? И вот они встретились, посмотрели друг на друга – и у обоих появились слезы. Одному уже 75, другому – вот-вот стукнет. И оба они первые! И в каком-то смысле – последние».

Да, отношения Андрея Вознесенского и Евгения Евтушенко на протяжении почти всей их творческой жизни были далеко не безоблачными: они ссорились, их ссорили… Быть может, только в юности, в самом начале, то есть в пятидесятых годах, оба одинаково популярные, они были близки.

У Евгения Александровича есть стихотворение «Плач по брату», написанное в 1974 году. Помню, какое сильное впечатление произвело оно на меня при первом прочтении. Несмотря на посвящение известному геологу Владимиру Щукину в сюжете этой стихотворной новеллы мне отчетливо видится аллюзия к «заклятой дружбе» двух знаменитых поэтов.

Вот эти стихи:

С кровью из клюва, тепел и липок,

шеей мотая по краю ведра,

в лодке качается гусь, будто слиток

чуть черноватого серебра.

Двое летели они вдоль Вилюя.

Первый уложен был влет, а другой,

низко летя, головою рискуя,

кружит над лодкой, кричит над тайгой:

«Сизый мой брат, появились мы в мире,

громко свою скорлупу проломя,

но по утрам тебя первым кормили

мать и отец, а могли бы – меня.

Сизый мой брат, ты был чуточку синий,

небо похожестью дерзкой дразня.

Я был темней, и любили гусыни

больше – тебя, а могли бы – меня.

Сизый мой брат, возвращаться не труся,

мы улетали с тобой за моря,

но обступали заморские гуси,

первым – тебя, а могли бы – меня.

Сизый мой брат, мы и биты и гнуты,

вместе нас ливни хлестали хлестьмя,

только сходила вода почему-то

легче с тебя, а могла бы – с меня.

Сизый мой брат, истрепали мы перья.

Люди съедят нас двоих у огня

не потому ль, что стремленье быть первым

ело тебя, пожирало меня?

Сизый мой брат, мы клевались полжизни,

братства, и крыльев, и душ не ценя.

Разве нельзя было нам положиться:

мне – на тебя, а тебе – на меня?

Сизый мой брат, я прошу хоть дробины,

зависть мою запоздало кляня,

но в наказанье мне люди убили

первым – тебя, а могли бы – меня…

Я не тщусь натягивать на себя тогу литературоведа-комментатора и не хочу трактовать строчки и образы, говорю лишь о своих личных ассоциациях.

Однажды, это было в 1975 году, я попытался проверить свое предположение. Мы встретились с Евгением Александровичем в ресторане Центрального дома журналистов, чтобы обсудить предстоящую поездку поэта на выступление в один из подмосковных городов. Так вышло, в этот вечер он никуда не спешил. После фирменного домжуровского «филе по-суворовски», экзотичных миног, ну и конечно бутылочки «Столичной», слово за слово, визави стал клевать мою журналистскую наживку. Рассказал о своей новой любви (в его жизни тогда появилась англичанка Джан, с которой у него складывались серьезные отношения), поднял болезненную для любого автора тему тиражей в издательстве «Советский писатель», где я работал, и вдруг неожиданно спросил: «Давно не виделся со своим Андрей Андреичем?»

Для меня этот вопрос не был неожиданным: Евтушенко знал о моем давнем знакомстве с Вознесенским, а я знал об их сложных, далеко не братских отношениях.

Я понял, что надо ловить момент, и ответил вопросом на вопрос: «А вы?»

И Евгений Александрович разразился резкой эскападой. Он говорил о том, что Вознесенский – для «золотой» публики, для интеллектуалов, что в каком-нибудь райцентре не понимают его стихов, а «мои понимает весь народ!», но при этом, при этом… они, конечно, великие оба…