Вознесенский. Я тебя никогда не забуду

Он жил, неопрятный, как
бюргер обрюзгший,
И брюхо моталось мохнатою
брюквой.
Небритый, уже сумасшедший
отчасти.
Он уши топорщил, как ручки
от чашки.
Дымясь волосами, как будто
над чаном,
Он думал.
И все это было началом…

Этот Рубенс нисколько не похож на галантного кавалера в шелковых чулках, расположившегося на «Автопортрете с Изабеллой Брант». Но, конечно, Вознесенский имел право увидеть Рубенса таким – словно бы сошедшим с одной из своих «Вакханалий», словно бы перенявшим сходство у его собственного сатира. Он имел на это право. Но был ли сделан хоть какой-то шаг на пути к большой победе? Да нет, вся ценность «Баллады работы» – в талантливом, упоенном, но поэтически нецелеустремленном изображении великих «работяг».

Жажда красок, звуков прорывалась и таким победным криком:

Долой Рафаэля!
Да здравствует Рубенс!
Фонтаны форели.
Цветастая грубость!..

В этом не следовало видеть действительной угрозы Рафаэлю. И когда критик упрекал поэта в том, что он «без серьезного обоснования провозглашал лозунг: «Долой Рафаэля, да здравствует Рубенс!» – это как раз выглядело несерьезно. Обоснование было. Эти стихи изображают грузинский базар, а его цветастая грубость близка тяжеловесной красочности фламандцев. Это художественно точно, но задача опять была частной. И победа, если это слово подходит, тоже была частной.

Все это может создать впечатление, что Вознесенский вначале писал только пейзажи да натюрморты. Нет, он обращался – и часто – к политическим, социальным, словом, к общественным темам. Иногда это ему удавалось:

… Я рядом с бледным служкою
Сижу и тоже слушаю
Про денежки, про ладанки
И про родню на Ладоге…
Я говорю: – Эх, парень,
Тебе б дрова рубить,
На мотоцикле шпарить,
Девчат любить!
Он говорит: – Вестимо… —
И прячет, словно вор,
Свой нестерпимо синий,
Свой нестеровский взор…

Это по-настоящему хорошо и по-настоящему убедительно. В самом деле, несложные, но несомненные земные радости, которых лишил себя бледный служка, умение поэта увидеть в них большую ценность – все это стоит стихотворения. Здесь само по себе жизнелюбие, лихо бьющее через край, любовь ко всяким проявлениям жизни счастливо оказались художественным обоснованием и авторской правоты, и оправданности средств выражения.

И та же самая лихость, размашистость звучали раздражающе чужеродно в таких стихах, как «Открытие ГЭС», «Россия». Те же средства выражения оборачивались декоративным стилем «рюсс»:

Вздрогнут ветви и листья.
Только ахнет весь свет
От трехпалого свиста
Межпланетных ракет!

Лихо придумано! И ярко, и броско, и впечатляюще. И при всем том безвкусно, потому что это – «придумка», украшение.

В чем же причина этой и подобных неудач?

В рассудочности – как ни странно звучит это слово в применении к буйному, своеобразному стилю Вознесенского. В рассудочности, которая неизбежна, когда стихи не вдохновлены идеей…

К счастью, эти жестокие слова относятся не ко всем из первых гражданских стихов Вознесенского. Благодаря своей талантливости он нередко делал художественное открытие там, где и не предполагал, и даже вопреки своим рассудочным замыслам.

Так был в «Мастерах», одной из его лучших вещей.

Замысел поэмы понять не трудно. Вознесенский рассказал нам, как Иван Грозный задумал выстроить храм, «чтоб царя сторожил, чтоб народ страшил». А народные мастера построили такой, что «пылал в полнеба, как лозунг к мятежам». Храм дерзкий, земной, языческий.

Конечно, это спор с Кедриным, в «Зодчих» которого рассказан тот же полулегендарный эпизод, но рассказан в более печальных, строгих, «иконописных» тонах, чем хотелось бы Вознесенскому. А его мастера – бунтари, охальники.

Причем ясно, что речь – не только о строителях храма Покрова. Имя Бармы поставлено рядом с Микеланджело и Дантом, а историческая прикрепленность «Мастеров» условна. Условна и потому, что у Ивана IV не было «царевны целомудренной», и потому, что описание храма больше напоминает теперешнего Василия Блаженного с его буйной восточной раскраской (в XVI веке он был бело-розовым). Но дело не только в этом: Кедрин, давший точную историческую картину, тоже ведь переместил Рублева на полтора века.

Вдобавок Вознесенский откровенно «модернизирует» старину. Он не хочет перевоплощаться в современника Бармы, он глядит на диковинный храм искушенным взглядом современника Мичурина и Жолтовского. Получается своеобразная «комбинированная съемка»: