Возникновение замысла

– Нет, вовсе не значит, что я помышлял умереть. У меня все-таки еще есть привязанность к этой жизни. К тому же смерть от голода и жажды меня отнюдь не прельщает. Я просто хотел хоть немного, но – попробовать соприкоснуться со смертью. Понимая, что грань между жизнью и смертью очень тонка.

Я задумался над его словами, хоть пока и не понимал, что именно Мэнсики пытается этим сказать. Я ненароком бросил взгляд на Командора – он по-прежнему сидел на этажерке с абсолютно безучастной миной.

Мэнсики продолжил:

– Самое страшное, если ты заперт в тесном и темном пространстве, – это не умереть. А задуматься: не придется ли мне жить здесь вечно? Придет в голову такая мысль – и от страха прямо спирает дыхание. Преследует навязчивая иллюзия, будто окружающие стены сомкнутся и меня раздавят. Чтобы выжить, человеку необходимо во что бы то ни стало преодолеть этот страх. А это означает – преодолеть самого себя. Для этого необходимо бесконечно соприкасаться со смертью.

– Но это же опасно…

– Как в истории с Икаром, который приближался к Солнцу. Определить ту грань, где предел соприкосновения, вовсе не просто. Это опасная работа с риском для жизни.

– Однако преодолеть страх, преодолеть себя, избегая такого соприкосновения, не получится.

– Вот именно. А без этого человек не сможет подняться ступенью выше, – произнес Мэнсики и о чем-то задумался. Затем неожиданно, как мне показалось, встал, подошел к окну и выглянул на улицу.

– Похоже, дождь не перестал, но там лишь легкая морось. Давайте выйдем на террасу – хочу вам кое-что показать.

Мы перешли из столовой в гостиную этажом выше, а оттуда – на террасу, просторную и облицованную плиткой на южноевропейский манер. Опершись на деревянные перила, мы разглядывали пейзаж лощины. Терраса Мэнсики могла бы запросто служить смотровой площадкой для туристов, такой с нее открывался вид. Дождь действительно теперь больше напоминал туман. Окна домов на склонах с другой стороны лощины по-прежнему ярко светились. Лощина была той же самой, но если смотреть на нее с другой стороны, впечатление складывалось совершенно иное.

Над частью террасы выступала крыша, под которой стояли шезлонги, или, если угодно, – кресла для чтения книг полулежа. Рядом располагался низенький столик со стеклянной крышкой, куда удобно класть книги и ставить напитки. Тут же стоял горшок с декоративным зеленым растением, какой-то высокий прибор под кожухом из полиэтилена. На стене висел прожектор, но его не включали. Свет в гостиной тоже был притушен.

– В какой стороне мой дом? – спросил я у Мэнсики.

Он показал вправо:

– Вон там.

Но сколько я ни вглядывался, то ли из-за дождя, похожего на туман, то ли потому, что нигде не оставил свет, разобрать я так и не мог.

– Не нашел, – сказал я Мэнсики.

Он попросил немного подождать и сходил к шезлонгам, а там снял кожух с прибора и поднес его мне. То был бинокль на треноге – не очень большой, но весьма причудливой формы, совсем не похожий на обычный. Грязно-оливкового цвета – даже немного смахивал на нивелир из-за своей грубоватой формы. Мэнсики опустил его у самых перил, направил в нужную сторону и тщательно настроил фокус.

– Взгляните. Вон то место, где вы живете, – сказал он.

Я посмотрел в окуляры бинокля с высокой кратностью и четкостью изображения. Такие в обычных магазинах не продаются. Сквозь тонкую вуаль тумана удаленный пейзаж воспринимался так, словно все – на расстоянии вытянутой руки от меня. И действительно был виден дом, в котором я живу. Я разглядел веранду, увидел шезлонг, на котором постоянно сидел. Вон там в глубине – гостиная, сбоку – мастерская, где я пишу картины. Свет в доме не горел, поэтому разобрать, что творится внутри, было невозможно. Однако днем, пожалуй, что-то и различимо. Пока я разглядывал дом, в котором жил (или подглядывал за ним), меня охватило очень странное ощущение.

– Не волнуйтесь, – произнес у меня за спиной Мэнсики, словно читая мои мысли, – вам нечего беспокоиться. Я не делаю ничего такого, что может нарушить вашу приватность. В том смысле, что я не разглядываю ваш дом в бинокль, уж вы мне поверьте. Существует нечто иное, что я хочу увидеть.

– И что же это? – машинально переспросил я, оторвался от окуляров и, обернувшись, посмотрел на Мэнсики. Лицо его осталось бесстрастным, и только белые волосы ночью на террасе казались белоснежнее обычного.

– Сейчас покажу, – ответил Мэнсики и выверенными движениями направил бинокль немного севернее, настроил фокус. Затем отступил на шаг назад и пригласил: – Взгляните.