Возникший волею Петра. История Санкт-Петербурга с древних времен до середины XVIII века

Тюрьма Трубецкого бастиона имела вид пятиугольника. Четыре стены тюрьмы шли параллельно фасам бастиона, а пятая сторона была занята приемной комнатой и квартирой смотрителя. Помнится, в ней же находится помещение для свиданий через решетку. По остальным четырем идут камеры, восемь номеров по каждой, да еще на четырех углах имеются площадки с изолированными камерами, так что в каждом этаже имеется 36 камер, всего же значит 72. Из коридора у каждой из камеры на высоте аршин двух был прибит железный, окрашенный белою краскою бак для воды, ибо водопровода в камерах не было ... Я прошелся несколько раз по камере и осмотрел ее. Длиною она была, помнится, шагов 8—9 и очень высока. Я только концами пальцев мог достать до краев косого подоконника, самое же окно на высоте не менее, если не более, сажени и давало, как я мог убедиться в этом на следующий день, очень мало света, так как, хотя стекла не были матовые, но стены бастиона были на очень небольшом расстоянии от окна, в которое никогда не мог проникнуть ни один солнечный луч.

Далее во втором этаже, куда меня перевели на третий день, окна были значительно ниже валганга, так что и там было темновато, особенно осенью и зимою. Мебель состояла из железной кровати, прикованной изголовьем к стенке. Ножки этой кровати были вделаны в асфальтовый пол: перед ней было нечто вроде стола, роль которой играл железный лист в осьмушку дюйма толщиной, вделанный в стену у изголовья кровати. Этот стол опирался на две железные полосы, один конец которых вделан наглухо в стену, а другой приклепан к нижней поверхности стола. Кроме этого, было только два предмета: с правой от входа стороны двери кран, а под ним раковина, с левой — неудобоназываемое учреждение с ведром, тоже прикованное к стене (параша). Таким образом, во всей камере не было ни одного предмета, который можно было бы передвинуть с места на место. А потому забраться на окно не было никакой возможности.

В камере была страшная грязь, сырость, капли воды, сбегавшие с подоконника, образовали к утру целую лужу... Внешняя сторона моей жизни проходила так: утром часов в семь мне приносили ломоть черного хлеба, полотенце, которое затем отбирали, и подметали пол. В 12 часов раздавали обед — омерзительный, нужно сказать. В скоромные дни он состоял из щей или из жиденького манного супа, в котором, по солдатской поговорке «крупинка за крупинкой гонялась с дубинкой», гречневая каша в весьма умеренном количестве, а в постные дни (среда и пятница) из гороха или супа с признаками снетков и каши с постным маслом. В семь часов давали ужин — остатки щей или супа, разбавленные в изобилии кипятком…»

А вот описание Алексеевского равелина, находящееся в тех же самых записках: «Пройдя небольшое расстояние по переулку, мы свернули налево в какие-то ворота, которые вели в пролет, очень длинный и очень темный; очевидно, он шел под зданием, примыкавшим к крепостной стене. На пути нам попадались и слева и справа какие-то подъезды, какие-то ворота. Потом тьма сгустилась уже до того, что ничего нельзя было разобрать; мы шли уже сквозь толщу крепостной стены. В конце подворотни мы остановились, и я, несколько освоившись с темнотой, увидел, что нахожусь в нескольких шагах от окованных железом ворот, они распахнулись, и передо мною открылось поле, занесенное снегом, далее какой-то мостик с горевшими на нем двумя фонарями, а за ними небольшой островок с низким одноэтажным зданием. Жандармы подхватили меня и, почти неся на руках, быстро поволокли по направлению к этому мостику.

Выйдя за ворота, я видел направо и налево стены крепости, уходившие во тьму, затем, далее, за полоской земли, окаймлявшей стены, — темную, даже черную поверхность еще не замерзшей Невы, казавшейся, быть может, более темной, чем на самом деле, благодаря снегу, покрывавшему землю. Впереди был мостик, о котором я говорил, а за ним — здание Алексеевского равелина. Близ мостика передо мной мелькнула закрытая до сих пор выступом Трубецкого бастиона набережная противоположного берега Невы или, лучше сказать, ряд фонарей, тянувшихся огненным пунктиром вдоль набережной; но мы идем быстро, жандармы тащат меня чуть ли не на рысях; огни исчезли, мы уже перешли через мостик. Алексеевский равелин совсем уже близко и мрачно смотрит на меня темными окнами, напоминающими пустые глазницы черепа: было заметно сразу, что стекла были матовые. Пройдя шагов 25—30 от крепости, мы остановились перед воротами, в которых была калитка с оконцем, забранным снаружи решеткой из медных прутьев.