Возраст (март 2009)

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,
Не хуже чернил. И на два варианта
Поделенный класс. И не знаешь ответов.
Ни мужества нету еще, ни таланта.
Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.
Учебник достать - пристыдят и отнимут.
Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,
Как маленький школьник, так грозно покинут!
И все неприятности взрослые наши:
Проверки и промахи, трепет невольный,
Любовная дрожь и свидание даже -
Все это не стоит той детской контрольной.
И я просыпаюсь во тьме полуночной
От смертной тоски и слепящего света
Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,
И сердце сжимает оставленность эта.

Потом, постепенно, все идет как бы по линии примирения с жизнью - «я смотрю добрей и безнадежней», как любил повторять за так и не постаревшим Блоком старый Чуковский, отмахиваясь от обличительных филиппик дочери в чей-нибудь адрес. Ребенок все более молодеет - в том смысле, что все меньше раздражается, все чаще винит себя, а не окружающих, и наконец, под старость, начинает так ценить все то, чего мало остается: листочки, цветочки… Ведь дитя, которое само как цветочек, совершенно всего этого не замечает: это норма, фон жизни, этого будет еще много. Помню из детства - у нас огромный сквер перед китайским посольством, и в этом сквере, на круглом газоне, трехлетний мальчик яростно топает ногой, гоняя голубей, которых тут же сзывает и кормит булкой старушка. «Зачем ты птичек гоняешь, - говорит она с ласковой укоризной, - ты ведь сам как птичка!» Бутуз - страшный, налитой, красный, ничего птичьего, и так ужасен контраст между ее детской ласковостью и его совершенно взрослой злобой. То, о чем у любимейшего поэта, в стихах «Старый да малый»: «Ребенок входит, озираясь, старик уходит, разбираясь… И в робкой, шаткой их судьбе пыльца мерцает золотая - их неприкаянность святая, их неуверенность в себе».

В ребенке в самом деле много старческого, в старике же - того идиллического, ничем не омраченного детского, с каким только и приходить в мир. Но второй жизни не будет, к сожалению, а ребенку ведь никак не объяснишь, что раздражается он попусту и трагически переживает ерунду. Но это потом, с годами, а то и в результате целой жизни появится у него великолепная диоклетиановская беспечность - э, все ерунда, зато смотрите, какая у меня капуста…

Я ведь и по себе знаю, что все качества, традиционно считаемые детскими, стали у меня актуализироваться и активизироваться лет после тридцати, а до пятнадцати, скажем, я себя считал ужасно взрослым, и темы меня волновали взрослые - любовь, спасение человечества… Только в относительной зрелости стал замечать признаки молодости - способность к благодарному жизнеприятию, прекрасному ничегонеделанью… Думаю, что стереотип «Счастливое детство» был нам кем-то навязан. На эту тему было в девяностые гениальное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место» - о страшном мире несвободы; какое же счастье, когда зависишь от всех? Пора начинать пиарить старость как счастливейшее время жизни; ну, пусть не старость, пусть пятьдесят-шестьдесят, что по нынешним меркам еще молодой, свежий и трудоспособный возраст. Уже можешь купить себе мороженого, еще способен испытать от этого радость.

II.

Но в «Баттоне» есть и еще один важный аспект, а именно возрастные перемены в отношениях любовных, супружеских, женско-мужеских. Тут тоже отмечается некий парадокс: в начале этих отношений мужчина почти всегда старше. Он решает, он выбирает, он штурмует. А потом все в точности как в «Баттоне» - он начинает стремительно молодеть. Была возлюбленной - стала мамой. Нашел, так сказать, комфорт, а ничто так не расслабляет, не инфантилизирует мужчину, как этот самый комфорт, удобство, уютность жизни. Главное - не успеваешь заметить, как стал во всем зависеть от нее: где мои носки? Мои документы? Моя любимая душегрейка? Ты же везде наводишь порядок и знаешь, где что лежит. А я теперь ничего не знаю, тычусь, как слепой кутенок, в поисках утраченного бремени: а счет за квартиру? Ты заплатила за квартиру? Дети утерты, сам я накормлен? Что же в этой ситуации зависит, черт побери, от меня?!