Возраст сомнений

Монтальбано шел к маяку и думал о Лауре, о том, как обрадовался, когда узнал, что она не пошла на ужин к Мими.

Неожиданно в голове возникла предательская мысль: а ты, Монтальбано, как ты мог так подумать о девушке? Ты был уверен, что она, та самая Лаура, которая накануне не захотела остаться с тобой, смущенная зарождающимся чувством, на следующий же день упала в объятия Мими! И это приводило тебя в отчаяние!

Откуда такая уверенность? Ах да, ты считал, что Лаура ведет себя нечестно, неправильно по отношению к тебе.

И что? А то, что твоя уверенность основана на предубеждении не только в отношении Лауры, но в отношении женской природы вообще.

То есть ты думаешь, что достаточно женщину поманить, и она твоя. Сразу скажет «да». Вот что ты думаешь о женщинах. И ладно бы у тебя не было никакого опыта! Попробуй завтра рассказать Лауре о своих подозрениях – увидишь, что будет. Как минимум она залепит тебе пощечину и потребует извинений.

– Лаура, прости меня! – сказал Монтальбано вслух.

И дал себе слово, что завтра утром обязательно ей позвонит.

Выкурив очередную сигарету, комиссар повернул назад. Он дошел до середины пирса, когда услышал рокот приближающегося катера.

Катер береговой охраны тянул за собой большую лодку. На освещенной прожектором палубе можно было рассмотреть темную массу – человек тридцать беженцев прижались друг к другу, дрожа от холода и голода. На пирсе, где обычно высаживались беженцы, было все готово к их приему: автобусы, полицейские, врачи и просто зеваки.

Комиссару довелось однажды принимать беженцев, после чего он решил, что с него хватит. К счастью, в обязанности комиссариата Вигаты прием и распределение беженцев не входил, ими занималось полицейское управление Монтелузы.

В глазах у этих несчастных ты всегда читаешь страх, ужас пережитого в прошлом и неуверенность в будущем; читаешь в их слабых телах, дрожащих руках, молчаливых слезах, читаешь на лицах детей, в один миг постаревших…

Нельзя прочитать только запах, а может, никакого запаха и не было, он существовал лишь в воображении Монтальбано. Но он чувствовал его, и от этого запаха у него подкашивались ноги, разрывалось сердце.

Это был особый запах, не запах немытого тела, нет. Древний, въевшийся в кожу запах отчаяния, безнадежности, бед и страданий, запах смирения, приятия произвола и жестокости, заставляющий пригибаться к земле.

Этот запах всех слабых и униженных, про который он читал у Элио Витторини[9], проникал сквозь ноздри и забивал легкие, не давая дышать.

Вот только сейчас ноги Монтальбано, не внимая доводам рассудка, несли его к пристани.

Катер береговой охраны причалил к берегу. Комиссар, оставаясь в отдалении, прислонился к парапету и наблюдал за происходящим.

Он как будто попал в немое кино, на середину фильма. Сотрудники всех служб действовали слаженно, никто не ждал команд, никто не командовал. В ночной тишине раздавались лишь звуки, сопровождавшие их действия: шаги, хлопанье закрывавшихся дверей, сирены скорой помощи, звуки отъезжавших автомобилей.

Телевизионщики со своими камерами казались здесь лишними. Если бы они дали сейчас в эфир подобный сюжет, снятый несколько месяцев назад, никто не заметил бы разницы.

Монтальбано дождался, пока погаснут прожекторы. Набережная погрузилась в темноту. Неподалеку стояли несколько сотрудников береговых служб и тихо переговаривались. Комиссар повернулся и пошел к машине.

Вдруг он услышал за спиной чьи-то быстрые шаги.

Остановился. Обернулся.

Это была Лаура.

Неожиданно они оказались в объятиях друг друга. Она уткнулась лицом в его грудь. Монтальбано чувствовал, как дрожит ее тело. Говорить они не могли.

А потом Лаура выскользнула из его объятий, повернулась и побежала назад. Он смотрел ей вслед до тех пор, пока ее силуэт не исчез в темноте.

Двенадцать

Вернувшись в Маринеллу, он первым делом решил выключить из розетки телефон. Если позвонит Ливия, он не сможет с ней говорить – каждое его слово будет сопровождаться угрызениями совести и жгучим стыдом за то, что приходится врать.

– Чем занимался сегодня?

– Все как обычно, Ливия.

– Расскажи-ка.

Придется громоздить одну ложь за другой, все больше и больше. Изворачиваться. Недоговаривать… Нет, увольте, в его-то возрасте…

Нужно спокойно поразмыслить. Трезво обдумать все, что с ним произошло, и принять решение. Твердое и окончательное. И если он решит поддаться свалившемуся на него чувству, от которого было радостно и вместе с тем страшно, нужно честно и откровенно поговорить об этом с Ливией.

Но сейчас он не в состоянии думать. В голове какая-то каша.

Если раньше звонили колокола и пели скрипки, после случившегося на набережной музыка смолкла, и в тишине было слышно, как течет по жилам кровь – стремительным потоком, как высокогорный ручей, – и громко бьется сердце. Нужно освободиться от этой энергии, которая с каждой минутой сгущалась все больше, потому что ее давление становилось невыносимым.

Он надел плавки, вышел на пляж, дошел до кромки воды, где песок был влажным и плотным, и побежал.

Когда комиссар вернулся домой, на часах было двенадцать тридцать.