Возраст Суламифи

Лина встретилась с ними, поговорила, и они ей понравились. Такие тихие, вежливые, воспитанные… Боязливые. Лина не сомневалась, что никаких оргий у них не будет и никто из соседей с жалобой не придет. Они даже старались, чтобы их вместе никто не видел: входили в квартиру и выходили из квартиры только поодиночке.

Оба хорошо зарабатывали и, не моргнув глазом, согласились платить две тысячи долларов в месяц. Лина выбрала их, помимо всего прочего, еще и в память об Ольгерте Куртинайтисе.

Глава 8

Нелли, разумеется, потребовала всю квартплату себе, и Лина не стала с ней спорить, но соврала, что квартиру она сдает якобы за полторы тысячи в месяц, а разницу – пятьсот долларов – за спиной у Нелли стала отдавать Лидии Григорьевне Асташовой, хозяйке трехкомнатной квартиры «на антресолях».

– Господь тебя не забудет, девочка, – плача, проговорила Лидия Григорьевна, когда Лина впервые пришла к ней с деньгами. – Я не знаю, как концы с концами сводить… Пенсия грошовая, на авторские больше ничего не получаю, все работы заморожены. Квартплату уже за полгода задолжала. Телевизор бабушкин ты мне отдала, спасибо, а то так и стоял старый советский, я на один ремонт бог знает сколько денег извела. Надо ж знать, что в мире делается!

– Лидия Григорьевна, у меня к вам есть интересное предложение. Вы не согласитесь одного из моих жильцов у себя зарегистрировать? Они боятся, что из милиции стукнут по месту работы, если узнают, что у них один адрес. А они вас на кошт возьмут, сами предложили. Они хорошие ребята.

– Конечно, Линочка! Я только боюсь, до домоуправления уже не дойду. Вернее, назад не взберусь.

– Не надо ходить! Напишите мне доверенность, я сама все оформлю. И квитанции давайте, я буду сама за вас платить. Мне бы раньше сообразить!

– Все равно денег не было. Мне пришлось кое-что из коллекции продать, а то бы совсем с голоду померла.

У Асташовой была великолепная коллекция фарфора, который неукротимая Виктория считала «мещанством», и несколько хороших картин. Одна – так просто фантастическая, если ее продать, можно было бы сразу озолотиться. Лина уже слышала как-то раз историю этой картины, но она была тогда еще маленькой, и теперь попросила рассказать еще раз.

Они сидели в гостиной у Асташовой и пили чай с гренками из черного хлеба. На более изысканное угощение у Лидии Григорьевны денег не хватало. Сидения на кухне она – единственная из всех, кого знала Лина, – не признавала. Только в гостиной, за круглым столом, застеленным бархатной скатертью, поверх которой стелилась ромбом другая – белая, крахмальная. Тончайшие, как будто из бумаги вырезанные, фарфоровые тарелки и чашки.

– Это Розенталь, – сказала Асташова, расставляя чашки на столе.

Лина знала только одного Розенталя – Дитмара Эльяшевича, автора пособия по русской орфографии и пунктуации, – но согласно кивнула.

– Супер. – А что, спорить, что ли? Чашки и вправду красивые. – Расскажите про картину, тетя Лида.

– Это было в 1955 году, – начала Лидия Григорьевна. – Нет, началось еще за год до этого. После революции в Москве осталась дочь Щукина, сам-то он эмигрировал. В 1918 году ленинским декретом музей национализировали, а ее назначили хранителем… Нет, наверно, начать надо со Щукина Сергея Ивановича…

– Не надо, – перебила Лина. – Я знаю, кто такой Щукин. Читала.

– Хорошо. В 1948 году музей нового западного искусства закрыли. В рамках борьбы с космополитизмом, – презрительно добавила Лидия Григорьевна. – Полотна грозили уничтожить. Просто физически уничтожить, представляешь? Вот тогда-то, я думаю, дочь Щукина и забрала кое-что к себе домой. Чтобы спасти. В конце концов варварство удалось остановить, картины поделили между собой Пушкинский музей и Эрмитаж, но их не выставляли, спрятали в запасниках. А эта картина, – Асташова бросила взгляд на полотно, – один из вариантов «Скал в Бель-Иль», остался у дочери. Точно я не знаю, но думаю, именно так все и было. А может быть, и нет, может, картина всегда висела у них дома и не была национализирована в восемнадцатом году.

Как бы то ни было, дочь Щукина сильно обнищала, когда музей закрыли, и в 1954 году решила продать картину Пушкинскому музею. Ну а с музеем дело иметь – долгая песня. Провели атрибуцию, установили, что картина подлинная – настоящий Клод Моне. Потом запросили у министерства деньги. Хозяйство-то было плановое, а картины Моне не каждый день всплывают. Пока ждали денег, наступил уже 1955 год. И в начале марта пятьдесят пятого года «Правда» опубликовала статью Соколова-Скаля… Был такой… художник, с позволения сказать. Статью о том, что импрессионизм – это буржуазная диверсия под маской течения в искусстве.

Асташова отставила допитую чашку.

– Извини, я уже не помню всех тех глупостей, что он там понаписал. Хочешь еще чаю?

– Нет, спасибо, – покачала головой Лина, – вы про картину расскажите. Интересно же!