Возрастной шовинизм (декабрь 2007)

О величии «Утра в сосновом лесу» и говорить не приходится. Я не знаю, есть ли человек, из чьего русского детства можно было бы «Утро» изъять. Ничтожны все соображения о том, что все в картине произвольно, число медведей неправильно, так как медведица никогда не рожает нечетное количество детенышей, и что этот сосновый лес есть чистый вымысел. Картина-то - никакое не наблюдение над реальностью, а мифология, и медвежат на ней может быть только трое с той же определенностью, с какой апостолов может быть только двенадцать, муз девять, стихий четыре, а чувств пять. Мне она напоминает «Свободу на баррикадах» Эжена Делакруа, с которой схожа композиционно: тоже чередование вертикалей и диагоналей, ярко выраженный центр, смещенный чуть вверх и вправо, туманный фон и общее настроение смутной надежды посреди всеобщего хаоса. Торжество во время перелома. Когда случился августовский путч, я был в отпуске, в деревне Старое Рахино Новгородской области, при въезде в которую стояла запыленная табличка с надписью «СтРахино». Я там был с женой и годовалым ребенком и очень хорошо помню утро с сообщением о перевороте, «Лебединое озеро», неизвестность, растерянность, попытки дозвониться знакомым в Москву и Ленинград, мучительные, так как дозваниваться приходилось с деревенской почты, мобильников тогда и в помине не было. Помню, как мой московский друг сказал мне: «Все очень тяжело, но мы пытаемся что-то делать». Я никак не мог себе представить, что это он там пытается сделать, но очень хотелось попытаться помочь сделать что-то, и не очень понятно было, куда ехать, в Москву или в Ленинград, так как я находился ровно посередине, и бросать семью или не бросать, и страшно все было, а насколько страшно, непонятно. Утром я ушел в лес, как бы за грибами, но на самом деле, конечно, чтобы «оказаться в сумрачном лесу», чтобы встретить волчицу, рысь и пантеру, и все ходил, и думал, и решил окончательно, что сегодня же на вечернем автобусе обязательно уеду в Москву, как бы там ни было. День был серый, дождливый и туманный, я подходил к деревне с чувством полной безнадежности, улица была пуста, из домов слышались звуки приемников, из хлевов мычание, и когда я пришел домой, домашние сказали, что все кончилось, путчисты арестованы, и Ельцин на белом танке куда-то въехал. Перед моими глазами сразу же встало «Утро в сосновом лесу». Просит ли меня журнал «Русская жизнь» написать сочинение на тему «Что бы вы делали во время Великой Октябрьской?», слышу ли я призывы идти на выборы второго декабря, все перед глазами стоит неотступно шишкинское «Утро».

Иван Иванович Шишкин - большой русский художник, никуда от этого не деться. Разговоры о его заимствованиях и легкости подделок под него мелочны и неубедительны. Ван Гога подделывали и гораздо больше, и легче, и даже Вермера Делфтского, а они от этого только краше стали. Нет художника более подходящего для обложки «Родной речи», чем Иван Иванович, а это уже не то что не мало, но очень много. Конечно, мы все, кто учил родную речь по книжкам с обложками, украшенными «Рожью», - немножко «плоский затылок, уши без мочек». Но уверен, что те, кто, не дай Бог, родную речь будут учить по учебникам с Черным, Красным или Белым квадратом на обложке, будут вообще без ушей и без затылков.

Денис Горелов Александра Николаевна сердится

Родина по-сокуровски: смесь бурмистра и Фирса

Выдающийся оператор и колорист, Сокуров окрасил фильм о Гитлере в цвет плесени - мучнисто-зеленый тон мистики и загробного средневековья. Того же оттенка была полевая форма вермахта, которую в советских медиа упорно звали мышиной - хотя это название куда больше подходило тогдашней мальчиковой школьной форме. Фильму о Ленине он придал цвет бутылочного стекла - тот, о котором старый колдун из «Недопеска Наполеона III» говорил «тьфу, салатовый»; но с нерезкостью, с размывом бессильной старческой слезы. Фильм о Чечне и Родине «Александра» стал бурым - цвета самой войны. Солнцепек, видавшее виды солдатское хаки, бинты в засохлой крови. Прокопченные бытовым, а не курортным загаром тела. Скудная плоскогорная растительность. Быстрый, но тяжелый сон. Ковыли. Рукомойники. Рябые стены в оспинах пробоин. Сплошная мозоль на рабочих пятках, греча с мясом, сухофрукты в мешке. Даже оператор у фильма - Буров.

Грузная тетка, приехавшая к внуку-офицеру из Ставрополя с гостинцем-шанежками. Ставрополь. Тоже пыльное слово.

Принято считать, что эта зобатая свойская старуха - и есть Родина-мать.

Похоже.

Ей всегда тесно, душно, жестко, грязно, шумно, жарко. Она всем недовольна: войной, расстоянием, бобыльством внука, запреткой, шлагбаумом, старой формой. Даже хваля дохлый солдатский обед, подпускает в голос металла инспекторского каприза. Мать-генеральша приехала. Пуговку застегнуть, стоять-виноватиться. Все время ее на хребет принимать, подсаживать - и вздохи желчные слушать.

Зато и по стриженому ежику погладит - а больше некому.