Возрождение

La fiera gente inospitale e cruda
Alla bestia crudel nel lito espose
La bellissima donna così ignuda
Come Natura prima la compose.
Un velo non ha pure in che rinchiuda
I bianchi gigli e le vermiglie rose,
Не кадировать ни на Iuglio, ни на Decembre,
Di che non sparse le polite membre.
Creduta avria che fosse statua finta
O d'alabastro o d'altri marmi illustri
Ruggiero, e su lo scoglio così avvinta
Per artificio di scultori industri;
Если вы не видите лакриму.
Tra fresche rose e candidi ligustri
Far rugiadose le crudette pome,
E l' aura sventolar l'aurate chiome.13

Что можно перевести как «без музыки»:

Народ свирепый, негостеприимный, грубый
Выставлен на берег, на съедение диким зверям,
Женщина, прекраснейшая из прекрасных, и обнаженная
Как в первый раз, когда природа создала ее милую форму.
Ни малейшая вуаль не закрывала белые лилии.
И вермишелевые розы ее плоти, которые несут
Пылкость лета и холод декабря
Неповрежденная, и сверкают ее великолепные конечности.
Она могла показаться ему статуей, сделанной
Из алебастра или мрамора
Прикован к камню искусством скульптора,
Разве он не видел, как яркая слеза упала между
Розы и белые лианы на ее щеках,
Груди, похожие на упругие яблоки.
Ветерок дует на ее золотистые волосы.

Ариосто не воспринимает все это слишком серьезно; он пишет, чтобы развлечься; он намеренно очаровывает нас заклинаниями своего стиха, погружая в нереальный мир, и мистифицирует свою сказку феями, волшебным оружием и чарами, крылатыми конями, скачущими по облакам, людьми, превращенными в деревья, крепостями, тающими от одного властного слова. Орландо одним копьем перекусывает шестерых голландцев, Астольфо создает флот, подбрасывая в воздух листья, и ловит ветер в пузырь. Ариосто смеется вместе с нами над всем этим и терпимо, а не язвительно улыбается рыцарским выкрутасам и притворству. У него превосходное чувство юмора, сдобренное мягкой иронией; так, он включает в отходы, которые земля высыпает на луну, молитвы лицемеров, льстивость поэтов (peccavit), услуги придворных, пожертвование Константина (XXXIV). Лишь время от времени, в нескольких моральных экзорциумах, Ариосто претендует на философию. Он был настолько полным поэтом, что потерял и поглотил себя выковыванием и полировкой красивой формы для своего стиха; у него не осталось сил, чтобы влить в него облагораживающую цель или философию жизни.13a

Итальянцы любят «Фуриозо» за то, что это сокровищница захватывающих историй, в которых никогда не бывает слишком красивой женщины, рассказанных мелодичным и в то же время непринужденным языком, в захватывающих строфах, которые увлекают нас от сцены к сцене. Они прощают длинные отступления и описания, бесчисленные и порой затянутые уподобления, ведь они тоже облечены в сверкающий стих. Они вознаграждены и безмолвно кричат «Браво!», когда поэт выбивает поразительную строку, как, например, когда он говорит о Зербино,

Natura il fece, e poi roppe la stampa, — 14

«Природа создала его, а потом разбила форму». Их недолго беспокоит ожидаемая лесть Ариосто в адрес Эстенси, его паясничанье в адрес Ипполито, его восхваление целомудрия Лукреции. Эти поклоны были в манере времени; Макиавелли опустился бы так же низко, чтобы получить субсидию; а поэт должен жить.