Возрождение

Очевидно, что христианство, как в богословии, так и в этике, утратило влияние, пожалуй, на большинство итальянских гуманистов. Некоторые из них, такие как Траверсари, Бруни и Манетти во Флоренции, Витторино да Фельтре в Мантуе, Гуарино да Верона в Ферраре и Флавио Бьондо в Риме, остались верны вере. Но для многих других открытие греческой культуры, продолжавшейся тысячу лет и достигшей высот в литературе, философии и искусстве в полной независимости от иудаизма и христианства, стало смертельным ударом по их вере в паулинскую теологию или в доктрину nulla salus extra ecclesiam — «нет спасения вне Церкви». Сократ и Платон стали для них неканонизированными святыми; династия греческих философов казалась им выше греческих и латинских отцов; проза Платона и Цицерона заставляла даже кардинала стыдиться греческого языка Нового Завета и латыни перевода Иеронима; величие императорского Рима казалось им благороднее робкого ухода убежденных христиан в монашеские кельи; свободомыслие и поведение греков времен Перикла или римлян времен Августа вызывали у многих гуманистов зависть, которая разбивала вдребезги христианский кодекс смирения, потусторонности, непорочности; они недоумевали, почему они должны подчинять тело, разум и душу власти церковников, которые сами теперь радостно обращены к миру. Для этих гуманистов десять веков между Константином и Данте были трагической ошибкой, дантовской потерей правильного пути; прекрасные легенды о Деве Марии и святых исчезли из их памяти, чтобы освободить место для «Метаморфоз» Овидия и двусмысленных од Горация; великие соборы теперь казались варварскими, а их исхудалые статуи потеряли всякое очарование для глаз, которые видели, пальцев, которые касались, Аполлона Бельведерского.

Поэтому гуманисты в целом вели себя так, словно христианство было мифом, отвечающим потребностям народного воображения и морали, но не подлежащим серьезному восприятию со стороны эмансипированных умов. Они поддерживали его в своих публичных заявлениях, исповедовали спасительную ортодоксию и пытались согласовать христианскую доктрину с греческой философией. Сама попытка предала их; негласно они признали разум высшим судом и почитали диалоги Платона наравне с Новым Заветом. Подобно софистам досократовской Греции, они прямо или косвенно, вольно или невольно подрывали религиозную веру своих слушателей. Их жизнь отражала их фактическое вероисповедание; многие из них принимали и практиковали этику язычества в чувственном, а не в стоическом смысле. Единственное бессмертие, которое они признавали, — это то, которое приходит через запись великих деяний; они своими перьями, а не Бог, наделяли людей им, определяли их вечную славу или позор. Через поколение после Козимо они согласились бы поделиться этой магической силой с художниками, которые вырезали или расписывали чучела покровителей или строили благородные здания, сохранявшие имя дарителя. Желание покровителей добиться такого мирского бессмертия было одной из самых сильных движущих сил в искусстве и литературе Возрождения.